Отчий дом. Семейная хроника
Отчий дом. Семейная хроника читать книгу онлайн
В хронике-эпопее писателя Русского зарубежья Евгения Николаевича Чирикова (1864–1932) представлена масштабная панорама предреволюционной России, показана борьба элит и революционных фанатиков за власть, приведшая страну к катастрофе. Распад государства всегда начинается с неблагополучия в семье — в отчем доме (этой миниатюрной модели государства), что писатель и показал на примере аристократов, князей Кудышевых.
В России книга публикуется впервые. Приведены уникальные архивные фотоматериалы.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
В первый раз!
Поразила тетю Машу с мужем, а всего больше Ларису с Григорием.
— Куда ты, Анюта, пошла?
— Да вот… Никогда на хуторе у Гришеньки не бывала. Туда хочу…
Иван Степанович вздумал проводить:
— Нет, не ходи! Я одна…
Подивились тетя Маша с мужем: что-то небывалое… А на хуторе не только удивились, а прямо испугались. Выбежала Лариса на звонок и лай собаки к воротам, отворила калитку и глазам своим не верит.
— Что? Не узнаешь, что ли?
— Пожалуйте, просим милости!.. А я в чем была — выбегла, извините уж…
Опередила бабушку и опрометью кинулась вперед:
— Григорий Миколаич! Барыня сама, мамаша ваша, идет! — задыхаясь от волнения, крикнула в дверь и вернулась, чтобы помочь старухе подняться на крылечко. Не упала бы еще! А потом в кухню — самовар поскорее наладить.
— Здравствуйте, мамаша! Все ли благополучно? — тревожно спросил Григорий.
Он думал, что появление матери связано с каким-нибудь исключительным и неприятным происшествием.
— Слава богу, Гришенька! Про Никиту-то знаешь, а больше покуда ничего такого не случилось… Зашла проведать, посмотреть, как живете…
— Живем себе помаленьку…
— Что вас не видно? Даже и на свадьбу не пришли… Неужели особого приглашения ждали? Чай, свои люди-то… Обиделись, что ли? Головушка-то моя кругом шла от хлопот да суеты…
— Что вы, мамаша! Какие там обиды по пустякам… Если бы и приглашение прислали, не пошли бы все-таки…
— Почему же так?
— Да как сказать, мамаша? Чертог Твой вижду украшенным, но одежды не имам, да внийду в он! [512] — сказал Григорий без всякой обиды в голосе.
— Всякие были: и во фраках, и в пиджачках, одни нарядные, а другие по-домашнему…
— Да я, мамаша, не про одежу говорю, а иносказательно. Только вас бы, мамаша, мы с Ларисой сконфузили да гостей ваших насмешили… В разных мирах, мамаша, живем! — прибавил, вздохнувши.
— В каких там разных мирах! На одной земле все живем и в одну землю нисходим, Гришенька.
— Это верно, мамаша… Я о путях жизни…
— Все дороги, Гришенька, в могилу…
Кротко, ласково и мудро говорит мать. Изумленными глазами останавливается Григорий на лице матери: точно новый человек в ее образе заговорил.
— Ну, как ваш приемыш?
— Ваня-то? Хороший мальчишка, только на улице парнишки обижают больно: китайцем дразнят. Ваня, подь сюда!.. Боишься? Э, глупый какой…
Григорий вытянул в дверь «якутенка». Волчонком смотрит на бабушку.
— Ну, подойди поближе! Я тебя не съем… Я гостинца тебе принесла… На-ка вот, возьми!
Подарила пластинку шоколада, погладила мальчика по жестким волосам. Пропала в бабушке прежняя брезгливость к этому «незаконному приплоду» в роде дворян Кудышевых, и бабушка уже не злилась, а ласково улыбалась, когда мальчик на вопрос: «Кто ты такой?» — ответил осипшим альтом: «Иван Дмитрии Кудышев».
— Читать и писать обучаемся! — похвастался Григорий.
И снова стыдно сделалось бабушке, и почувствовала она себя виноватой перед этим «якутенком»:
— Если мальчик неглупый и сметливый, можно в гимназию определить…
— Мальчик способный…
— Что это, Гришенька? Никак у тебя седые волосы появились на висках?
— Маленько есть…
— Рано уже больно…
— Жизнь-то, мамаша, бежит… да свои следы оставляет на человеке…
Принарядившаяся в экстренном порядке Лариса вскипевший самовар принесла и стала на стол разные угощения выкладывать. Запела своим громким голосом слова приветливые, стараясь выражаться как можно замысловатее. Очень уж польстило ей, что бабушка неожиданно пожаловала. И никак она не могла понять, с какими это целями?
— Мы завсегда, чем только можем, готовы услужить вам, Анна Михайловна. Кушайте-ка с медком липовым. С нашего пчельника. Очень уж духовитый медок-то. Позвольте, я пчелку-то ложечкой выну!
И на Ларису бабушка смотрит ласково.
— Вот ты, Гришенька, постарел и подурнел, а Лариса Петровна все хорошеет.
— Да что вы это говорите! Уж какая моя красота!
Целый час просидела бабушка и удивила и Григория, и Ларису своей простотой и приветливостью. Григорий пошел проводить ее до дому, и, когда прощался, мать сказала:
— Заходите ко мне… Теперь я одна, стесняться вам некого. Скучно мне что-то, Гришенька… Жить я, милый, устала… Недолго уж, видно…
— Господь с вами, мамаша…
— Ну, поцелуй меня, грешную…
Григорий даже опешил. Сбросил шляпу и, как к иконе, приложился к матери.
Лариса ждала с нетерпением Григория, хотелось узнать, в чем дело…
— Ну, что? Зачем она к нам приходила?
— Да так. Без всякого дела…
— Что-нибудь неспроста… Потом обнаружится… Нужен ты ей стал. Не иначе.
— Нет, Лариса. Тут другое… Прозревать старуха начала «правду Божию»… Шкура-то звериная у нас под старость линяет, а новый-то волос уже не растет. Вот человеческое-то и видать делается… Поцеловала она меня, да крепко так, с любовью. К себе нас звала…
Погладила бабушка «якутенка» по головке жесткой и теперь вот уже несколько дней непрестанно думает о Мите. Видит его во сне, смотрит в семейном альбоме фотографические карточки, на которых блудный сын запечатлен в разном возрасте, начиная с трехлетнего ребенка и кончая лохматым, красивым студентом, роется в шкатулке с письмами и выбирает Митины. «Дорогая милая мамочка!» — начинаются эти письма, а кончаются: «Любящий тебя сын Дмитрий Кудышев»… Дорогая, милая мамочка! Где ты и что с тобой? Так и помрешь, видно, не простившись… Какие бы ни были, а все дети!
И рождается в душе матери самоупрек: всего больше она сердилась на Митю, чуть только не прокляла его за участие в страшном преступлении, за которое повесили Сашеньку Ульянова, старалась выбросить его из души и памяти. Не хватало силы прощения…
А теперь, роняя слезы на Митины письма, шепчет:
— Гордость мешала, Митенька, обида за позор имени… Прости меня, сынок, Христа ради!..
Какое странное совпадение!
Три дня неотступно думала и тосковала о Мите, а на четвертый получила о нем весточку.
Пришло письмо с заграничной маркой. Конечно, от Наташи! Даже руки трясутся от радости и строчки прыгают…
Миленькая, родненькая бабуся моя! Случилось и радостное, и печальное чудо. Поверишь ли, родная? Я видела и разговаривала с дядей Митей, но когда то было, я не знала, что это — дядя Митя, а он, наверное, и теперь этого не подозревает. Боже мой, как обидно и досадно! Я плакала от огорчения… Мы ехали на одном пароходе. На нем ехала компания русских. Мы хотя и познакомились и болтали, смеялись, но как-то не интересовались именами и фамилиями спутников. Да и фамилия моя новая ничего бы не открыла… Один слез с парохода раньше нас. Потом в этой компании упомянули фамилию Кудышева, и я начала расспрашивать, о ком говорят. Сказала, что у меня есть дядя, Дмитрий Павлович Кудышев… И вот оказалось, что он-то и слез с парохода. Я хотела вернуться, догнать, отыскать, но Адам убедил, что мы отыщем потом. А потом я нашла в Женеве его адрес и пошла… Ох, как билось, бабуся, мое сердце! Ведь я маленькой так любила дядю Митю, и он меня тоже. Я это помню, помню… И вот какое несчастье: на квартире мне сказали, что два дня тому назад дядя Митя уехал из Швейцарии… а куда — никто не мог сказать… И вот я расплакалась…
Тут бабушка выронила из рук письмо и тоже расплакалась и горькими и сладкими слезами…
В то время как в Западной Европе гражданская энергия разряжалась нормальным темпом в свободном культурно-государственном творчестве, у нас эта энергия, сдавливаемая со всех сторон установленной правительством монополией государственного строительства и управления, поневоле устремлялась в места наименьшего сопротивления: то в литературу и искусство, то в интеллигентскую идеологию, то в щелки различных обществ и съездов, а главным образом — в подполье, где и принимала фантастический разрушительный характер.
