Отчий дом. Семейная хроника

Впрочем, возможно, что это просто ловушка, оставленная министром Плеве для наших революционеров… Мышеловка, а в ней — кусочек сальца свиного… Ох, боюсь, матушка Анна Михайловна, я за своего зятька, а вашего сына, чтобы он не попался в эту мышеловку! Попробовал я с ним как-то осторожненько, чисто из родственных соображений поговорить и дружеский совет подать — ничего, кроме неприятности, не вышло. Попробуйте вы, как мать, повлиять на него! Ведь только подумать: родной сын принимает участие в реформе, которая должна ограбить родную мать!

— Насколько я слышал, проектируется принудительное отчуждение помещичьей земли по справедливой оценке? — робко замечал Иван Степанович.

— Это ширма для дураков-помещиков, тоже мышеловка…

Совершенно расстроив бабушку, сам генерал уезжал в победно-воинственном настроении:

— Вы, матушка Анна Михайловна, как будто бы загрустили?

— Как же, батюшка мой, не загрустить! Ничего приятного не предвидится…

— Не следует падать духом. Будем памятовать, что за Богом молитва, а за царем служба не пропадают. Государю уже раскрыли глаза на ту пропасть, в которую его толкает жидовский министр, и надо ждать скорых утешительных известий… Ах да! Совсем из ума вон… Могу поделиться и приятной новостью: моего сына оценили, наконец, по достоинству и заслугам — предложили место чиновника особых поручений при Воронежском губернаторе. Губерния паршивая: все время мужики бунтуют, да и среди дворянства очень уж интеллигентных умников много. Поблагодарили и отказались мы от этой чести и взамен попросили вернуть его на старый участок, откуда он вылетел, кажется, при участии вашего сынка и моего зятюшки… Времена, знаете! Брат на брата, сын — на родную мать… И ведь все это на собственную голову. Когда у нас Николай земским начальником был, в народе не было такого хулиганства. Побаивались! А как назначили этого слюнявого интеллигента из дворян, Огородникова, — то поджоги, то потравы и порубки. Небось при моем Николае и вам, матушка Анна Михайловна, спокойнее было?

— Ну еще бы! Свой человек…

Как ни храбрился генерал Замураев, а на всякий случай взял себе на охрану свирепого черкеса, который всегда сопровождал теперь верхом на коне предводителя дворянства.

— Что же, батюшка, ты зверя-то этого завел? — испугалась бабушка, провожая генерала. — Говоришь, бояться нечего, а сам…

— Береженого и Бог бережет! По ночам мне часто приходится теперь ездить, а слюнтяй наш, Огородников, по деревням много озорников развел.

Черкес с кинжалом на поясе и с нагайкой в руке гарцевал на коне, пока генерал усаживался в тарантас, и душа бабушки наполнялась еще большей тревогой и предчувствиями какого-то страшного «конца»…

Генерал уезжал и оставлял бабушку в совершенно разбитом душевном состоянии…

— Машенька! Ты ночуй сегодня со мной! Нехорошо мне что-то… Видно, надо уж на место, в Алатырь ехать. А кто повезет? Царствие тебе небесное, Никитушка! Видно, скоро свидимся…

Собиралась ехать, и вдруг письмо от Леночки с советом оставаться в Никудышевке:

Леночка писала правду: в Алатыре уже шла подготовка к бою, и бабушкин дом превратился в главный штаб передового лагеря с преобладанием революционно настроенного «третьего земского элемента»…

Бабушка обиделась:

— Никому не нужна!

Поплакала и осталась…

Одним утешением для бабушки были редкие письма и частые открытки с заграничными марками: есть еще на свете Наташа, чистая, милая, святая душа. А вокруг так тихо, ласково и грустно. Иногда бабушка пробует играть на рояле. Когда-то хорошо играла, а теперь плохо слушаются пальцы…

Пробует по Наташиным нотам сыграть вальс из «Евгения Онегина» — не выходит.

А бабушка так любит этот вальс. Бывало, как заиграет его Наташа, так и заноет сладкой тоской бабушкино сердце, а на глазах — слезы. Столько милого и близкого звучало в душе от этого вальса, и так рвалась она в невозвратность прошлого!

Вот то же переживала теперь бабушка и на прогулках в парке. Хорошо, но так грустно, что хочется заплакать. Тихо шумят деревья в осеннем уборе, плачут золотыми и красными листочками; каркают вороны, а ласковое солнышко играет золотистыми зайчиками и рисует кружева по песчаным аллеям. Печально вскрикивают птички в кустиках, пахнет грибами и гниющими яблоками. Тихо-тихо…

Присядет бабушка на любимую скамеечку и, закрыв под лаской солнышка глаза, погружается в сладкую дрему полусонных воспоминаний о чем-то милом и далеком. И вдруг из прикрытых глаз бабушки побегут слезы…

И кажется тогда, что это не парк, а старое кладбище, где зарыто бабушкино детство, отрочество, молодость и счастье… И сама бабушка — не гордая, похожая на императрицу Екатерину помещица в своих владениях, а несчастная старуха, пришедшая на безлюдное кладбище навестить забытых всеми, кроме нее, покойников…

Не разгадать и не объяснить глубин души человеческой!..

Кажется, не было около бабушки более незначительного и незаметного человека, как мужик Никита. А вот подите ж! Умер этот Никита и произвел целый переворот в душе гордой старухи своей смертью. Вся дворянская гордость и спесь точно провалились куда-то, и осталась обнаженной человеческая душа, очищенная от всякой условной шелухи. Смерть стерла все перегородки: она тосковала по Никите, как по родному и близкому человеку, и что было для бабушки особенно тягостным — чувствовала себя в чем-то виноватой перед ним. В чем именно — и сама не знала. Может быть, в том, что мало ценила его преданность, мало заботилась о нем живом, до того мало, что не остановила своего внимания на нем, когда узнала, что лошадь лягнула его в живот, и только посмеялась, что Никита лечится водочкой, а не послала его в больницу…

Как это могло случиться, что в бабушкином сафьяновом поминальнике в отделе «за упокой», где числились родные и близкие покойники, все из дворянского рода, появился Никита? Даже никудышевский батюшка, хорошо знавший этот сафьяновый поминальник, немного запнулся, прежде чем произнес имя: «Никита»… Залетела ворона в барские хоромы!

Мертвый Никита сделался вдруг не мужиком, а человеком, и только человеком!

Как бы удивился и даже испугался Никита, если бы ожил и увидал себя в заупокойном списке, который начинался Государем-императором Александром-освободителем и им, Никитой, кончался!

Впрочем, Никита не мог бы этого увидать, потому что он был на земле неграмотным…

Да, много чудес натворил в бабушкиной душе покойник Никита!

И вот еще одно из таких чудес: гуляя однажды в парке, бабушка заметила через поредевшую листву деревьев крышу хутора и вдруг почувствовала себя виноватой перед Гришенькой. Обидела их с Ларисой: не позвала на свадьбу Наташину. Почему? Стыдно как-то было вытаскивать на «ассамблею», на посмешище людей, опростившегося Григория с его «бабой». Что за радость свои болячки посторонним показывать? Только в неудобное положение всех ставить: и Григория с Ларисой, и гостей, и самое себя. Когда Наташа заметила отсутствие за столом дяди Гриши и спросила бабушку, позвала ли она его с женой, бабушка соврала:

— Батюшки! Какая память-то стала: забыла ведь позвать-то!

Только после ужина Наташа послала записочку на хутор, но Григорий с Ларисой не пришли.

Тогда было стыдно позвать, а теперь стало стыдно, что не позвала.

За что обидела? Кого только Павел Николаевич ни пригласил на свадьбу! Кабы знала, что так выйдет, — не постеснялась бы Гришеньку с Ларисой за стол посадить: даже арендатор мельницы, Абрам Моисеевич, очутился в званых и, сидя за браным столом, называл Анну Михайловну «мамашей»!

А родного сына не было…

— Господи, Господи! Прости мои прегрешения!

Посидела на лавочке в глубоком раздумье, вздохнула несколько раз и медленно поползла на хутор…