Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

Он приближался. Что же произошло, боже праведный? Когда он поравнялся с нею, настолько поглощенный своими мыслями, что даже не почувствовал, как задел ее, она вся словно окаменела. Рука ее застыла и так отяжелела, что она не в состоянии была ее поднять. Ее бросало то в жар, то в холод, и она, словно оцепенев, прислушивалась к голосу, который шел из глубин ее существа, оглушал ее. Все сомнения исчезли — она непреодолимо жаждала этой смерти, подчиняясь властному зову, лишившему ее воли, мешавшему действовать. Он умрет, и завод ему не достанется. И, словно скованная по рукам и ногам, она прижалась к стене, затаила дыхание и не остановила Блеза. Она слышала его дыхание, видела его профиль, затылок. Он прошел… Еще шаг… еще один… Если бы она крикнула ему вдогонку, она, даже в этот последний миг, могла бы отвратить удар судьбы. Ей показалось, что она сейчас вот-вот крикнет, и она до боли стиснула зубы. И он сделал этот последний шаг, спокойно и доверчиво ступая по знакомой заводской почве, не глядя под ноги, весь поглощенный думами о деле. И почва ушла из-под ног, и раздался страшный, пронзительный крик, воздух всколыхнулся от падения, и стук разбившегося тела глухо отозвался где-то в глубине, во мраке пропасти.

Констанс не пошевелилась. С минуту она стояла, окаменевшая, все еще прислушиваясь, все еще выжидая. Но из бездны не доносилось ни звука. Она слышала только, как дождь снова яростно забарабанил по стеклам. Тогда она бросилась бежать, промчалась по коридору и очутилась в своей гостиной. Тут она опомнилась и спросила себя: хотела ли она этого чудовищного злодеяния? Нет, воля ее была здесь ни при чем: ее воля была словно парализована, и это помешало ей действовать. Если это случилось, то случилось помимо нее, ибо она в этот миг отсутствовала. Само это слово, власть этого слова успокоила ее. Она уцепилась за него, повторяла его на все лады. Именно так оно и было, именно так! Она отсутствовала. За всю свою жизнь она не совершила ни единой ошибки, ни одного дурного поступка. Она никогда не грешила, на совести ее не было ни одного умышленного злодеяния. Она была честной женщиной и сумела сохранить свое достоинство, живя бок о бок с распутным мужем. Она страстно любила сына и после его смерти безропотно несла свой тяжкий крест. И только это воспоминание о Морисе, вызвавшее на ее глаза слезы, подсказало ей причину безумия, мотивы преступления. Голова у нее кружилась: сын умер, другой занял его место, патологическая страсть к единственному ребенку, к обездоленному наследному принцу, мучительная боль, бродившая в ней, калечившая и отравлявшая душу, — вот что довело ее до сумасшествия, до преступления. Неужели какая-то чудовищная опухоль поразила ее мозг? Простого прилива крови к голове оказалось достаточно, чтобы затмить сознание. И, упорно твердя себе, что она отсутствовала, Констанс подавила слезы, стараясь сохранить спокойствие. Она не чувствовала угрызений совести. Раз это случилось, значит, так и должно было быть. Значит, так было суждено. Ведь она его не толкала, он сам упал. Не будь ее там, он все равно упал бы. А так как ее там не было, коль скоро разум ее и сердце отсутствовали, следовательно, она ни при чем. И всепрощающей, победоносной песней звучала в ее душе все та же фраза: он умер, теперь ему уже не завладеть заводом.

Стоя посреди гостиной, Констанс напряженно прислушивалась. Почему вдруг такая тишина? Почему они медлят спуститься вниз, почему не подняли его? Томительно ожидая, когда же на заводе начнется шум, суматоха, беготня и крики, она сдерживала дыхание, вздрагивала от малейшего шороха. Но ничто не нарушало покоя — вокруг царила мертвая тишина. Минуты шли, и ей было хорошо в уютном, теплом гнездышке. Гостиная была как бы убежищем буржуазной добропорядочности, роскоши и достоинства, и здесь она чувствовала себя в полной безопасности. Карманный флакончик, украшенный опалом, серебряный с чернью нож для разрезания бумаги, забытый в книге, — все эти привычные вещи окончательно успокоили ее. Они были здесь, и Констанс с любопытством и волнением глядела на них, как будто они приобрели в ее глазах какой-то новый смысл. Она слегка вздрогнула, заметив, что руки у нее совсем заледенели, и стала потихоньку их растирать, чтобы хоть немного отогреть. Почему вдруг теперь на нее навалилась такая страшная усталость? У нее было такое чувство, словно она только что вернулась после длительной прогулки, или с ней приключилась какая-нибудь неприятность, или ее избили до потери сознания. К тому же на нее напала сонливость; так бывает с сильно проголодавшимся человеком после того, как он сытно поест. Когда ее муж возвращался после своих грязных вылазок, она замечала подчас, что он пресыщен физически и буквально засыпает на ходу, что он спокоен и ничего не хочет, ни в чем не раскаивается. И она тоже ничего не хотела, скованная усталостью, и только удивлялась, сама не зная чему, уже почти не человек, а вещь. Все же она снова стала прислушиваться, твердя, что, если это страшное молчание продолжится, она сядет, закроет глаза и заснет. И ей показалось, что откуда-то издалека до нее доносится едва уловимый звук, скорее даже дуновение.

Что это? Нет, по-прежнему ничего. Быть может, ей только пригрезился этот страшный кошмар: идущий человек, бездна, жуткий крик. Быть может, ничего этого и не было, раз она ничего не слышит? Там, внизу, должны были бы раздаться крики, подняться к ней сюда нарастающей волной, а беготня людей по лестнице и коридорам оповестила бы ее о происшедшем. Потом она вновь уловила слабый, отдаленный шум, однако он все приближался. Но это ничуть не походило на шум толпы — скорее это были просто гулкие шаги, вероятно, шаги прохожего на тротуаре. Но нет, шум доносился со стороны завода, теперь можно было отчетливо различить, как кто-то поднимается по ступенькам, затем идет по коридору. И шаги все приближались, уже слышалось прерывистое, тяжелое дыхание, оно было столь зловещим, что Констанс поняла: кошмар стал явью. Дверь с силой распахнулась.

Это вошел Моранж. Он был один, без кровинки в лице и заикался от волнения:

— Он еще дышит, но у него разбит череп — все кончено…

— Что с вами? — спросила она. — Что случилось?

Моранж оторопело посмотрел на Констанс. Он бежал сюда, наверх, чтобы расспросить ее, так как совсем растерялся, не понимая, как могла произойти катастрофа. Ее полное неведение и спокойствие окончательно сбили его с толку.

— Ведь мы же расстались с вами у люка! — крикнул он.

— Да, у люка. Вы спустились, а я пошла прямо сюда.

— Но прежде чем спуститься, я попросил вас подождать меня, постоять там, чтобы никто не свалился, — продолжал он с яростью отчаяния.

— Ничего подобного! Вы ничего не сказали, во всяком случае, я ничего не слышала, я не поняла вас…

Потрясенный, он продолжал смотреть ей в глаза: конечно, она лжет. И хотя она казалась совершенно спокойной, голос ее дрогнул. И потом, он не сомневался, что она должна была еще стоять там, раз он даже не успел спуститься. Вдруг он сразу припомнил их недавний разговор, вопросы, которые она ему задавала, крик ненависти, вырвавшийся у нее и адресованный тому, кого нашли окровавленным на дне пропасти. И, дрожа от ужаса, он сумел только произнести:

— Так знайте, сударыня! Вслед за вами шел несчастный Блез и раскроил себе череп.

Она великолепно сыграла свою роль — вскинула дрожащие руки и произнесла прерывающимся голосом:

— Боже мой! Боже мой! Какое страшное несчастье!

Но тут дом наполнился шумом, который нарастал с каждой минутой. Дверь в гостиную оставалась открытой, и совсем близко послышались голоса, шум шагов и гул приближавшейся толпы. На лестнице раздавались приказания, гулкие голоса, тяжелое дыхание запыхавшихся мужчин, которые осторожно несли какую-то тяжелую ношу.

— Его несут ко мне! — бледнея, сказала Констанс, и это невольно сорвавшееся с ее губ восклицание окончательно утвердило бухгалтера в его подозрениях. — Его несут сюда, ко мне!

Но ей ответил не Моранж, который стоял ошеломленный, словно его ударили обухом по голове, — в комнате неожиданно появился Бошен, он шел впереди носилок; лицо его, искаженное ужасом, в который ввергла его, любителя легкой жизни, эта внезапная смерть, побледнело.