Избранное

У моей бабушки по линии отца, католички, я часто замечал едва уловимое движение, легкий наклон головы — не только когда она сидела в одиночестве, но и на людях, когда она шла или мотыжила. В душе она постоянно молилась, мысленно перебирая четки, и эти чуть заметные поклоны отмечали повторяющееся в молитве имя Иисуса. Быть может, княгиня тоже молится? Или только быстро мелькавшие в ее пальцах, подобно четкам, перебираемые горошины натолкнули меня на эту мысль? Княгиня чуть заметно наклонилась, сидя с закрытыми глазами. Я про себя прикинул, с такими ли интервалами она опускает голову, как в «Богородице» повторяется имя Иисуса.

Граф перехватил мой любопытный взгляд и заговорщически улыбнулся.

— Молится? — шепотом спросил я.

— Можете говорить в полный голос.

И он показал себе на уши, затем изящно махнул рукой.

Теперь мы оба смотрели на княгиню. Изучали ее, словно некий неодушевленный предмет.

— Воскресная месса, — пояснил граф. Потом, склонившись к моим ручным часам: — Вынос святых даров!

И граф легко рассмеялся.

Затем объяснил мне, одними жестами, что княгиня потому не в церкви, что уже не в силах ходить так далеко. Ноги отказывают. Но она тем не менее перехитрила немощность плоти.

Мы помолчали какое-то время.

Неожиданно граф — словно передача мыслей действовала столь совершенно — заговорил о моих деде и бабке по отцовской линии. Старшего пастуха, того он знавал! В юные годы, еще до передачи хозяйства арендаторам, когда поместья управлялись владельцами самолично, граф бывал в этих местах. Молодой кавалерийский офицер, он целые дни проводил в седле, скакал по полям — естественно, по лугам, а не по хлебам, — бывал среди пастухов, табунщиков, чабанов.

И, к полному изумлению, он довольно верно обрисовал моего деда. Бурка, посох, ослик! Округлое лицо, несколько раскосые глаза…

Как же ему не помнить пастухов! Ведь он даже останавливался у них. Вместе хлебали из одного казанка, из примятой тульи пастушеской шляпы пили студеную родниковую воду. И он тоже!

Мой взгляд по-прежнему неотрывно следил за княгиней.

— Я слышал, ее светлость были встревожены надвигающимися событиями.

— О, да! Она боялась венгров.

— Крестьян?

— Венгров как таковых. Всей нации. Пожалуй, даже меня немного!

— Как это понять, почему?

Я переспросил дважды, но граф будто и не слышал вопроса: он неизменно возвращал разговор к старикам. И всякий раз — к моему «уважаемому», более того, «заслуживающему самого глубокого уважения» деду. Каждая цивилизация по тому познается и тем измеряется, как она чтит память предков! Почему Китай в свое время продвинулся так далеко? Потому, что там сама религия не что иное, как поклонение предкам!

— Да, это так, Китай продвинулся. Но после взлета начался спад.

— Когда отказались от почитания предков, от их обожествления, можно сказать. От того, что составляет краеугольный камень любой прочной и здоровой системы!

— В том числе и земельной аристократии.

Граф был ошеломлен неожиданным ударом. Затем покраснел. Гнев и подавляемое раздражение погнали кровь в микроскопические прожилки старческого лица.

— Я имел в виду отнюдь не своих предков, а вашего! Того самого, кого вы в своей книге обвинили в нарушении договора!

— Кого обвинил?! Я?

— Вы писали, будто ваш дед по собственному произволу объявлял овец больными и резал их для своих нужд.

— Я писал, что один такой случай имел место. Овец он послал на чью-то свадьбу… Но отчего же княгиня с таким беспокойством относилась к событиям? — повернул я отару слов на прежнее пастбище, невольно бросив взгляд на сидящую с закрытыми глазами и отсчитывающую поклоны княгиню.

Граф тоже посмотрел на жену.

— Потому что венгров она, в сущности, знала только из литературы. По книгам предубежденных иностранных авторов и семейной переписке. Главным образом по переписке своего деда. А у того действительно было немало недоразумений с венграми… Но что касается вашего деда, то к страницам, посвященным покойному, придрался вовсе не я. У вашего уважаемого деда был заключен договор с этим, как его… вампустайским арендатором. Так что упомянутый раздел вашей замечательной книги возмутил главным образом его… этого вампустайского арендатора. Он даже хотел писать опровержение в газеты, потому как уж он-то действительно хорошо знал того старого пастуха. Под его надзором не пропадала ни одна овца.

— А как сейчас, ее светлость уже примирилась с венграми?

Востроглазый мальчуган снова наполнил свое ружье водой из чайника и на этот раз, после деда и тетки, избрал мишенью бабушку. Несмотря на всю его осторожность, выстрел получился слишком сильным. Водяная струя обдала княгиню.

— И не только примирилась! Она буквально в восторге от их рыцарства.

Я узнал немаловажную вещь.

По жизнеописанию, мемуарам и переписке бывшего австрийского канцлера Меттерниха княгиня составила себе представление о венграх — об их строптивости, незатухающей жажде мести, которая охватывала сих кровожадных гуннов при одном лишь имени великого канцлера.

Старая княгиня была урожденной Меттерних, прямой наследницей князя Клеменса Меттерниха; единственной его ныне здравствующей внучкой.

Но графа занимали иные мысли.

— На мой взгляд, продажа одной-двух овец — это еще не повод усомниться в честности! Но вот вампустайский арендатор — граф сделал паузу, пытаясь восстановить в памяти и произнести наконец имя арендатора, однако после бесплодных усилий так и не произнес его, — тот посчитал тягчайшим обвинением, если о ком-то говорят, будто он за счет пропадавших овец построил себе дом или жертвовал на придорожные кресты.

— Публиковалась ли переписка Меттерниха касательно Венгрии?

— Этого я не знаю… Но вернемся к вопросу о почитании предков и в этой связи к незапятнанной репутации вашего деда…

— Позвольте моему медиумическому чувству потустороннего отметить некоторую gene [115], испытываемую, возможно, в том мире канцлером Меттернихом, поскольку ему пришлось восстать из прошлого в столь тесном соседстве, чуть ли не об руку с пастухом в грибообразной шляпе…

— А если, напротив, ваш дед почувствует себя задетым? — И граф рассмеялся.

— Знаком ли кто еще с замечаниями в письмах канцлера?

— И этого я не знаю… Печаталась ли переписка деда по венгерскому вопросу? — громко обратился граф к княгине.

Та бросила горящий взгляд не только на мужа, но и на меня. В глубине этого пламени вспыхнул страх. И тут я подумал, что княгиня обошла вопрос не только из-за своей глухоты.

Я успокоил ее: венгерский народ, во всяком случае пашущее и сеющее население этого округа, не столь непримиримо настроено к великому канцлеру, как это ей представлялось в давних кошмарах.

И во мне впервые прорвался развязный бес плебейской дерзости, впервые — это мне особенно хотелось бы подчеркнуть в свое оправдание, так сказать, post festum [116].

— Перегнул дедок!

10

Запах супа-рагу неоднороден, не такой, как, скажем, у букета, составленного из одних роз; обилием нюансов он больше напоминает букет, в котором согласно благоухают розы, гвоздики, лилия и, кроме того, еще десяток самых разнообразных цветов. Но затем все возможные аппетитные запахи — того, что варится в супе-рагу: лука, моркови, картофеля, — начинают выравниваться в один сложный ансамбль и в конце концов достигают того характерного аромата воскресного супа из птицы, который услаждает мужской нюх, когда суп на столе. Ждешь, когда коснется ноздрей единственный в своем роде запах обвалянного в сухарях и брошенного в топленое сало жаркого, неповторимо сладостное для венгерского носа благоухание хорошо подрумяненного цыпленка. Затем вступает в свои права, напоминая вольный запах полей, аромат хорошо промытой и разрезанной на четыре доли свежей головки зеленого салата.