Полное собрание рассказов

— Хочу помочиться, — сказал Бэзил.

— А я теперь всегда хочу.

— Тогда пошли.

Решительно, неторопливо они покинули зал.

В уборной они стали рядом. Бэзил сказал:

— Хорошо, что Эмброуз получил эту побрякушку. Как по-вашему, этот оратор насмехается над ним?

— Еще бы. Как же иначе.

— Вы хотели мне что-то рассказать о каких-то рубашках.

— Я уже рассказал.

— Как зовут малого, который их присвоил?

— Олбрайт.

— Да, помню. Кларенс Олбрайт. Довольно несносный малый. Погиб на войне.

— Из тех, кого я знаю, на войне погиб только Аластер Трампингтон.

— И Седрик Лайн.

— Да, еще Седрик.

— И Фредди Сотхил.

— Никогда не считал, что я его знаю, — сказал Питер.

— Этот Олбрайт женился на ком-то… кажется, на Молли Медоуз?

— Это я женился на Молли Медоуз.

— Ну, значит, вы. Я был на их свадьбе. В общем, Олбрайт женился на девице в том же роде. Из тех, которые в ту пору вращались в нашем кругу… Кажется, на Салли, сестре Джона Флинтшира. Ваш Олбрайт, вероятно, ее сын.

— Не похож он ни на чьего сына.

— Все люди чьи-нибудь сыновья и дочери, — сказал Бэзил.

Эта банальность в устах Бэзила имела второй, отнюдь не новый, но очевидный смысл: она показывала, насколько переменился Бэзил, теперь это уже не «enfant terrible», [193]а «старый Хромунчик», как он именовался среди друзей его дочери.

Перемена произошла очень быстро. В 1939 году мать Бэзила, его сестра, Барбара Сотхил, и его любовница, Анджела Лайн, надеялись, что война его исправит. Им казалось, что приведенная в боевую готовность страна найдет достойное применение той опасной энергии, которая столько раз едва не доводила его до тюрьмы. В худшем случае его ждет солдатская могила, а в лучшем — из него выйдет второй Лоуренс Аравийский. Но судьба судила иначе.

В самом начале своей военной карьеры он нечаянно себя изувечил: показывал десантному взводу, как действует механизм его собственного изобретения для взрыва железнодорожных мостов, и тут ему оторвало пальцы на одной ноге, и его демобилизовали. Это несчастье и породило потом прозвище «Хромунчик». Прямо из госпиталя он проковылял в Отдел записей актов гражданского состояния и женился на овдовевшей Анджеле Лайн. Она владела одним из немногих огромных состояний, так хитро рассредоточенных, что ни мировые катастрофы, ни местные игры в социализм не могли всерьез его урезать. К тому, что он стал богат, Бэзил отнесся так же, как к потере пальцев на ноге. Он попросту забыл, что ходил прежде не хромая, без палки, забыл, что был когда-то худощав, подвижен, что оказывался подчас в безвыходном положении, без гроша в кармане. Если он и вспоминал минувшее, полное приключений десятилетие, то как нечто далекое, столь же несовместимое с положением зрелого человека, как недостаток карманных денег к исходу школьного семестра.

До конца войны и в первые унылые послевоенные годы он числился «фермером», иными словами, жил без забот и тревог на лоне природы. Двое погибших, Фредди Сотхил и Седрик Лайн, оставили после себя обширные винные погреба. Бэзил их осушил. Однажды он выразил желание уподобиться тем «мужчинам с жесткими лицами, которые нажились на войне». С тех пор лицо его, некогда весьма жесткое, расплылось и обмякло. Под густым румянцем шрам стал почти незаметен. Оказалось, что немногие пальто и костюмы, которые у него были, застегивались с трудом, и когда в эту скудную для Европы пору они с Анджелой отправились в Нью-Йорк, где люди умелые еще вполне могли раздобыть все, что надо, он накупил десятки костюмов, рубашек, десятки пар обуви и несметное множество часов, булавок для галстука, запонок для манжет и часовых цепочек, а на обратном пути все это дотошно объявил на таможне, сполна заплатил пошлину (прежде он никогда ничего подобного не делал) и, вспомнив о своем старшем брате — тот преуспел на скучном дипломатическом поприще и ходил неизменно весь в галунах и в накрахмаленных рубашках, а теперь, в отставке (и в стесненных обстоятельствах), позволял себе некоторую небрежность в одежде, — сказал:

— Бедняга Тони похож на чучело огородное.

Когда в городе стало легко с продуктами, жизнь на природе сразу потеряла свою прелесть. Дом, который они называли «Прихоть Седрика», и гроты Анджела передала своему сыну Найджелу в день его совершеннолетия и купила большой, без претензий дом на Хилл-стрит. Ей и без того было где жить: обшитая панелями квартира семнадцатого века в Париже, вилла на мысе Ферра, бунгало и кусок пляжа, недавно приобретенные на Бермудских островах, небольшой дворец в Венеции (она когда-то купила его для мужа, но при жизни Седрика ни разу там не побывала) — и вместе со своей дочерью Барбарой они вечно переезжали с места на место. Бэзил освоился с упорядоченной жизнью богатого человека. У него появились постоянные привычки и неизменные мнения. Знаменитый лондонский клуб «Беллами» показался ему теперь возмутительно вульгарным, и он стал членом того мрачного клуба на Пэлл-Мэлл, в стенах которого ему пришлось когда-то вытерпеть столько тягостных разговоров с его добровольным опекуном сэром Джозефом Мэннерингом; теперь же он сам часто занимал место, по праву давности принадлежавшее сэру Джозефу, и, как некогда сэр Джозеф, высказывал свои суждения на злобу дня всякому, кто пожелал бы его выслушать.

Бэзил повернулся, подошел к зеркалу и поправил галстук. Провел щеткой по густым поседевшим волосам. Он смотрел на себя голубыми глазами, которые чего только не видели на своем веку, а теперь перед ними была всего лишь круглая румяная физиономия, отличный, сшитый английским портным костюм, который пришел на смену американским поделкам, крахмальная сорочка, которую только на нем, пожалуй, и можно теперь увидеть, запонки черного жемчуга, бутоньерка.

Недели две назад в этом самом отеле с ним произошел пренеприятный случай. Он постоянно бывал здесь всю свою жизнь, особенно в последние годы, и состоял в самых добрых отношениях с гардеробщиком у входа со стороны Пиккадилли. Тот никогда не давал ему номерка и, возможно, даже не знал его имени. Но вот однажды Бэзил засиделся за завтраком дольше обычного и когда пришел за своей шляпой, гардеробщика уже не было на месте. Бэзил прошел за барьер, к вешалкам, и снял свой котелок и зонтик. За ленту котелка был засунут картонный квадратик. На нем карандашом одно слово: «красномордый». Бэзил рассказал об этом своей дочери, Барбаре, и она сказала:

— Вот и хорошо, что ты такой румяный. И пожалуйста, не вздумай как-нибудь от этого лечиться. А то еще с ума сойдешь.

Бэзил не был тщеславен: в отрепьях ли, в золоте ли, он не слишком заботился о том, какое производит впечатление. Но сейчас, глядя на себя в зеркало, он вспомнил это слово.

— Питер, по-вашему, Эмброуз красномордый?

— Я таких слов не употребляю.

— Это значит просто «цветущий».

— Да, пожалуй, Эмброуз цветущий.

— Но не толстый и не румяный?

— Об Эмброузе этого не скажешь.

— Вот именно. А меня прозвали красномордым.

— Вы толстый и румяный.

— И вы.

— А почему бы и нет? Почти все такие.

— Кроме Эмброуза.

— Ну, он ведь гомосексуалист. Ему, наверно, трудно приходится.

— А нам нет.

— Еще бы!

— А нам нет.

— Вот именно.

Тема была исчерпана.

— Кстати, о рубашках, — сказал Бэзил. — Где это ваша дочь ухитрилась познакомиться с таким молодчиком?

— В Оксфорде. Пожелала изучать историю. Завела там престранные знакомства.

— Наверно, в мое время там тоже были девушки. Но мы никогда с ними не встречались.

— И мы.

— Ну разумеется, если молодой человек водит знакомство со студентками, значит, он не без странностей.

— Олбрайт и в самом деле со странностями.

— Как он выглядит?

— В глаза его не видал. Дочь пригласила его к нам в Королевский Четверг, я в это время был за границей. Оказалось, что у него нет рубашек, и она отдала ему мои.