Василий Теркин

Низовьев прекрасно понимает, что приобрести ее будет трудно, очень трудно. На это пойдет, быть может, не один год. В Париж он не вернется так скоро. Где будет она, там и он. Ей надо ехать на Кавказ, на воды. Печень и нервы начинают шалить. Предписаны ей ессентуки, номер семнадцатый, и нарзан. И он там будет жариться на солнце, есть тошную баранину, бродить по пыльным дорожкам на ее глазах, трястись на казацкой лошади позади ее в хвосте других мужчин, молодых и старых. А потом — в Петербург!

У нее есть еще свои деньги. Она там заживет дамой "из общества". Имеет на то законное право. Кто она? Как прописывается? Вдова коллежского советника

Рудич. Свекор ее — сановник… И до того она доберется.

Нужды нет, что убежала от его сынка. Сановник, ей это донесли, — так же, как и сын, любит карты и всякое транжирство; состояния нет, жалованья всего семь тысяч — не раскутишься! — долгов множество, состоит прихвостнем у какого-то банкира… Ничего не будет стоить подобраться к нему, — он ее никогда не видал, — заставить полюбить себя, помочь ему в его делишках. Одного Шуева — ее «ангела» — достаточно. стр.471

Тот не то что даст взаймы свекру, сколько она прикажет, — сам себя заложит, взломает сундук дяденьки-благодетеля.

Только она таких «ангельских» денег не хочет… И от Низовьева может пользоваться свекор.

Потом настанет черед Парижа. Там она заберет его уже вплотную! И у нее будет «отель» на миллион франков. Ее имя прогремит. Не кокоткой она себя поставит, а настоящей барыней. В год ее французский язык получит парижский звук. Захочет — будет зваться "madame la comtesse Rouditsch"; поди разбирай, графиня она или нет, когда в «Figaro» станут так называть ее репортеры! Еще жену его заставит и дочерей ездить к себе с визитом и на вечера с "tout Paris", где она будет петь русские романсы с самим Иваном Решке. Все будет!

И только?.. Неужели только? Серафима закрыла глаза и повела по лицу ладонью правой руки.

Перед ней, — точно живой, с трепетом дубовой листвы, с зеленой муравой, с порханьем мягкого ветерка, — тот склон, где они сидели под дубом в Заводном, с ним, с "Васей"!

Она слышит его голос, где дрожит сердечное волнение. С ней он хочет братски помириться. Ее он жалеет. Это была не комедия, а истинная правда. Так не говорят, так не смотрят, когда на сердце обман и презрительный холод. И что же ему делать, если она для него перестала быть душевно любимой подругой? Разве можно требовать чувства? А брать в любовницы без любви — только ее позорить, низводить на ступень вещи или красивого зверя!

Как это ясно и просто! Ни в чем он не виноват. Она — безумная и злая баба — распалилась к нему злобой, не поняла его души, не схватилась за его жалость к ней, за братскую доброту, как за драгоценный клад!..

Глаза ее делались влажны; но она не заплакала; лежала недвижно, опустив руки на одеяло… Ей так сладко вдруг стало мыслью своей ласкать образ Васи, припоминать его слова, звук голоса, повороты головы и всего тела, взгляды его в начале и в середине их разговора.

Так отрадно ей было чуять, что с души у нее что-то такое спадает, что грызло тело и мутило разум.

Образы — все на том же зеленом косогоре парка — изменились. стр.472

Не она сидит с ним, а другая… та девчонка… Как отчетливо видит она ее; нужды нет, что только мельком оглядела, когда проходила на балкон: это пухлое розовое личико, ясные глаза, удивительные руки, косу, девичий стан. Да.

Она — непорочная девица, даром что целовалась с таксатором. Ее голубиная кротость и простоватое детство притянули Васю… Великая есть сила в таких

"ничевушках", когда они пышут свежестью восемнадцати лет и целомудрия. Да, целомудрия! Ни у кого она в объятиях не была, не подпадала еще под зверство мужского обладания.

И он теперь вот, на закате, сидит с своей невестой, на том же месте, где она, как блудница, с воплем простиралась по траве и чуть не целовала его ног… Он смотрит на нее влюбленно-отеческим взглядом, гладит по голове, ласкает русую косу; а потом целует каждый пальчик ее крохотной ручки.

— Нет! — громко крикнула Серафима, вся потянулась, подняла стан и села в кровати.

В груди зажгло нестерпимо, до потребности крика. Кровь хлынула к лицу. Судорожно подняла она кулаки.

Нет, нет пощады гнусному вору, ограбившему ее душу!

Судьба знает, что творит. Недаром свела она ее с эти

Низовьевым, владетелем несметных лесов. Теркин мечтает о сохранении народного богатства. Немало рацей слыхала она от него. У расхитителей дворян будет он скупать их добро и дуть на него. А она станет разорять лесного миллионщика, доводить его до продажи не таким радетелям, как Теркин с его компанией, а на сруб жадным и бесстыдным барышникам. И чтобы в три-четыре года все эти заказники приречные дебри пошли прахом. И везде

Васька Теркин встретит ее, и кто кого осилит — старуха надвое сказала.

— Ха-ха-ха! — вырвался у нее глухой смех, и она еще выше подняла голову.

В щель двери раздался сдержанный голос Кати:

— Барыня! К вам можно?

— Погодите.

Горничная понизила еще голос.

— Павел Иларионыч в зале и беспокоятся насчет вашего здоровья. Что прикажете сказать? Можно им к двери подойти? стр.473

— Можно.

Заслышались тихие мужские шаги по зале, и к другой двери, около нижней спинки кровати, подошел Низовьев.

— Серафима Ефимовна! Ради Бога! Как вы себя чувствуете?

— Ничего, все прошло.

— Не сейчас.

— Так я посижу здесь… в зале.

"Сиди! — злобно и весело подумала она. — Сиди, голубчик!

Долго ты будешь ждать. Не один месяц!"

И вслед за тем она порывисто позвонила и спустила ноги на пол.

Низовьев перевел дыхание и также тихо присел к окну.

XXXV — Ах, няня, как ты копаешься! Поскорее! — кричала Саня в аллее, в нескольких шагах от обрыва, где на скамье виднелась мужская широкая спина и русая голова в черной низкой шляпе.

Федосеевна бережно несла блюдце с ягодами, посыпанными сахаром.

— Приспичило! Успеешь!

— Ну, подай… Я сама донесу.

Саня взяла у нее из рук блюдце и поцеловала ее в голову.

— Няня, милая! Спасибо!

Старуха смотрела ей вслед, заслоняя рукой глаза от последних лучей заката.

Вечер подходил к закату, — ласковый, теплый, с мириадами мошек по дорожкам цветника.

Вот Саня уже подбежала к скамье, где сидит ее жених.

Сдержанная усмешка смягчает строгое лицо Федосеевны.

Про себя она смекает, что счастие своей воспитанницы вышло через нее. Не наберись она тогда смелости, не войди прямо к приезжему, чужому человеку и не тронь его сердца — не вышло бы ничего.

И он за это не оставит. Не такой человек. Сейчас видно, какой он души. Успокоит ее на старости. И все стр.474 здесь в доме и в саду будет заново улажено и отделано. Слышала она, что в верхнем ярусе откроют школу, внизу, по летам, сами станут жить. Ее во флигеле оставят; а те — вороны с братцем — переберутся в другую усадьбу. По своей доброте Василий Иванович позволил им оставаться в Заводном; купчая уже сделана, это она знает. Сам он ютится пока в одной комнате флигеля, рядом с нею.

Федосеевна еще раз, вполуоборота, поглядела на пару, сидевшую на скамейке, и пошла, не ускоряя шага, во флигель.

— Ах, какая земляника! Восторг!

Саня ела ягоды с ложки и немного причмокивала.

— Жаднюга вы! — проговорил Теркин и шутливо взглянул на нее.

Они еще были на "вы".

— Жаднюга, да, — кротко повторила она и даже вздохнула. — Люблю сладкое поесть. Разве это большой грех?

— Чревоугодием называется. — Ха-ха! чревоугодием! как страшно!

Но по лицу ее пробежала тень. Она вспомнила про после обеда у тети Марфы, про ее наливки и все, что от них вышло.

— Ей-Богу, я и наливки… полюбила…

— Оттого, что сладки?

— Да, да!

— А от сладкого-то зубки испортятся. Потом каяться будете.

— Буду! — вымолвила Саня и перестала есть землянику. -