Василий Теркин

Теркин опять рассмеялся и даже мотнул головой.

За чащей сразу очутились они на берегу лесного озерка, шедшего узковатым овалом. Правый затон затянула водяная поросль. Вдоль дальнего берега шли кусты тростника, и желтые лилиевидные цветы качались на широких гладких листьях. По воде, больше к средине, плавали белые кувшинки. И на фоне стены из елей, одна от другой в двух саженях, стройно протянулись вверх две еще молодые сосны, отражая полоску света своими шоколадно-розовыми стволами.

— Антон Пантелеич! — вскрикнул Теркин — они оба стали у воды. — Что я вам говорил! Гляньте-ка сюда! Сосны! Какая краса! Всю картину озарила!

Хрящев прищурился и долго глядел молча.

— Не спорю! Вроде столпов эллинского храма… Однако на ель и кедр не променяю.

— Кто-то и порубочку произвел… только хозяйственную.

Теркин указал на не доложенную до полной меры сажень дров.

— Лесник на зиму приготовил, — заметил Хрящев, воззрившись. — Полсажня срубил, не ведая, что хозяева будут новые. И дрова-то ольховые, — не больно поживился.

Оба разом усмехнулись и пошли вдоль берега к тому месту, где перешеек разделял два озерка. Место выдалось особенно милое, — точно ландшафт, набросанный мастером, воспитавшим свой талант и уменье на видах русской лесной природы.

Дальнейший конец второго озерка, в виде четырехугольника, весь сплошь зарос зеленью, и только ее резкий цвет и матовость не позволяли впасть в обман и принять ее за мураву.

— Плесень-то, плесень! — громко заметил Теркин. — Что твоя ботвинья!

— Плесень, — повторил за ним Хрящев и, взявшись рукой за мясистый добрый подбородок, усмехнулся. Вы скажете — умничает Антон Пантелеич, все под видом агрономии в ученые метит. Плесень, известное дело. И с ботвиньей сходство немалое. А тут целое стр.463 море низших произрастаний. И какая в них найдется красота, ежели под стеклышком рассматривать…

Взгляды их встретились. Теркин с благодушным любопытством слушал своего лесовода и думал под его негромкую, немного слащавую речь:

"А разве он не прав, чудак-созерцатель? Урок мне отличный преподал, не желая умничать, а только любя правду. Ботвинья — для нашего брата, дешевого остроумца; плесень — для того, кто на обухе рожь молотит; а для него — чудо!"

Он уже запомнил теплое восклицание Хрящева: "все чудо!" — где прорвалось его отношение к жизни всего сущего.

Последнюю полоску света заволокло; но тучи были не грозовые, темноты с собой не принесли, и на широком перелеске, где притулились оба озерка, лежало сероватое, ровное освещение, для глаз чрезвычайно приятное. Кругом колыхались нешумные волны леса, то отдавая шелковистым звуком лиственных пород, то переходя в гудение хвои, заглушавшее все остальные звуки.

И среди этой музыки не переставал проноситься один лишь птичий звук:

— Тю-ить! Тю-ить! Тю-ить!..

Помнил его Теркин с детства самого раннего. Наверное знал мальчиком, какая птица издает его, но теперь не мог сказать. Это его как будто огорчило. Спрашивать у Хрящева он не захотел. Ему уже больше не говорилось… Весь он ушел в глаза и слух.

Замедленным, немного усталым шагом держались они левой руки. Там, по их соображениям, шла новая просека, проведенная недавно таксатором Первачом.

— Тю-ить, тю-ить, тю-ить! — пускала все оттуда же неизвестная Теркину птица.

Он шел опять впереди. Нога его попадала то на корни, то на муравьиные шишки. Кусты лиственных пород все густели.

— Антон Пантелеич! — окликнул он Хрящева, пробиравшегося осторожно.

— Здесь.

— Не сбиться бы нам?

— Помилуй Бог, Василий Иваныч!

Из-за колючих ветвей лесного шиповника, покрытого цветами, выглянуло широкое лицо Хрящева. В одной руке он держал что-то блестящее. стр.464

— Что это у вас? — спросил Теркин.

— Карманный компас, никогда не расстаюсь. Мы идем правильно. Вот север. Усадьба лежит па юго-востоке.

Выйти нам надо на северо-запад.

Ветер притих, а небо все еще оставалось сереньким, с разрыхленными облаками, и между ними бледная лазурь проглядывала там и сям.

Лес поредел. Под ними зачуялся покатый подъем. На небольшой плешинке выделялось округлое место, обставленное матерыми елями, похожее на шатер.

— Не угодно ли отдохнуть?.. Вон там… в гнезде?

Они присели на самой средине, где совсем плоский пень столетней ели, почернелый и обросший кругом папоротником, служил им покойным диваном.

— Я такие места гнездами называю, Василий Иваныч, — отозвался Хрящев своим особым тоном, какой он пускал, когда говорил по душе. — Вот, изволите видеть, под елями-то, даже и в таких гнездах, всякий злак произрастает; а под соснами не было бы и на одну пятую. Рябина и сюда пробралась. Презорство! Зато и для желудка облегчительна… И богородицыны слезки!

Он говорил это вполголоса, как бы для себя.

— Чего-чего вы не знаете, Антон Пантелеич! А поглядишь на вас спервоначалу — как прибедниваетесь! Ну, вот былинка! — Теркин сорвал стебелек с цветом и подал Хрящеву. — Я ее с детства знаю и попросту назову, а вы, поди, наверное и по-латыни скажете…

— Уж эту-то не назвать, Василий Иваныч!.. За что же меня обучали на счет общества?

— Однако как?

— Leontodon taraxacum.

— Вот я не знаю. И не слыхал даже. А я три речи Цицерона в гимназии знал наизусть, и на какой они мне шут?

— Все нужно, Василий Иваныч.

Над самыми их головами жалобно протянулся птичий крик высоко в небе.

— Ястреб? — вопросительно сказал Теркин.

— Ждет бури… только бури-то не будет, — с капелькой яда выговорил Хрящев, особенно не любивший хищников.

Они сидели тут молча, среди сильного гула хвои и густой травы, каждый в своих мыслях.

В лесу совсем смолкло. Зачирикали и залились птицы. Небо над ними голубело. Минут через пять стр.465 вдали где-то, не то сзади, не то сбоку, начало как будто хрустеть.

Хрящев уже прислушивался к этому звуку, когда Теркин окликнул его.

— Не узнаете? — спросил Хрящев и подмигнул.

— Порубка?

— Никак нет. Это — Топтыгин Михаил Иваныч.

— Медведь?

— Он, он!..

Глазки Хрящева ласково заискрились.

— В какую же сторону ломит?

Теркин подавил в себе беспокойство и желание встать.

— Как будто вот сюды, в эту сторону… Да ведь он не тронет. Только его не замай. Он теперь сытый… Идет побаловаться чем-нибудь к опушке… Зверь мудрейший и нрава игривого… Травоядный! Грызун, по-ученому.

Спокойно и достолюбезно вымолвил Хрящев последние слова. Теркин вытянул ноги, подложил под голову обе руки и, глядя в ленту неба, глядевшую вниз, между высоких елей, сладко зевнул и повернулся к своему подручному.

— Тайна все, в нас и вокруг нас, так ведь, Антон Пантелеич?

— Тайна! — с замедленным вздохом выговорил Хрящев и тоже прилег на мураву.

Веселая птичка пустила опять над ними свое: тюить, тю- ить, тю-ить!

ХХХIII

Со стола еще не убрали десерта, бутылок с вином и чашек от кофе.

В зале городской квартиры Низовьева, часу во втором, Серафима и Первач, низко наклонившись над столом, сидели и курили. Перед ними было по рюмке с ликером.

Разговор пошел еще живее, но без раскатов голоса Серафимы, как в начале их завтрака. Прислуга не входила.

— Да вы полноте, Николай Никанорыч, не извольте скромничать… Ведь я для господина Теркина — особа безразличная. Прав на него никаких не имею… значит. Целованье у вас было с тем сусликом, а?.. стр.466

Первач сидел красный, с возбужденными веками своих маслянистых и плутоватых глаз, весь в цветном. Кольца на его правой руке блестели. Мизинцем он снимал пепел с папиросы и поводил смешливо глазами.

В голове его немножко шумело. Серафима угощала его усиленно, пила и сама, но гораздо меньше. Она расшевелила в нем все его позывы, расчеты, влюбленность в свою красоту, обиду за то, как с ним обошлись в

Заводном, откуда его удалили так быстро и решительно. В

Серафиме он нашел нежданную покровительницу. Через нее он получил у Низовьева место заведующего всеми его лесными угодьями… Да, такой женщины он еще не встречал. Низовьев — в ее руках, и вряд ли она ему отдалась. Кто знает!.. Может, она выберет сначала его в тайные друзья…