Чешские юмористические повести

Молча, неподвижно стояли мы с доктором Жадаком в зимнем саду, среди пальм.

«А хуже всего другое! Эта женщина руководствуется строгими правилами гигиены, а дети ее выглядят, как бескровные восковые ангелочки, как бестелесные неземные пушинки. Почему не ходят они в школу? Почему все время болеют? Почему к ним то и дело зовут университетских профессоров-медиков из Праги? Видимо, от переизбытка всяких благ их жизненная энергия слабеет. Да, именно так! Дом этот не дает своим обитателям дышать свежим ветром, дождем и метелями. Вместо здоровой земной пищи он пичкает их медикаментами. Дети превратились в химические соединения, а надежный каменный дом, лишенный семейного уюта и тепла,— в мрачную и холодную тюрьму. От радости кудри вьются, в печали секутся. А радости-то здесь и не хватает…»

Мы находились уже в последней, угловой комнате правого крыла, и я догадался, что наша экскурсия окончена.

— Пррошу! — доктор толкнул боковую дверь и посторонился, давая мне пройти. Мы оказались на застекленной веранде, тянувшейся вдоль всей задней части дома. Она выходила в грустный, предвесенний сад с голыми корявыми деревьями. За ними виднелись домишки предместья, а дальше — поля с белыми пятнами снега, горы, поросшие лесом, и вершина Клучак, окутанная туманом.

Я стоял и смотрел.

«Страсть пани Мери к порядку вполне объяснима. Ведь у нее же дети,— размышлял я, взяв предложенную сигарету.— Дети! Если бы все пустить на самотек, повинуясь извечным компромиссам между зовом природы и требованиями человеческого общежития, то сразу же после рождения первого ребенка она бы захлебнулась в домашней работе. Какого труда стоит положить все на свои места! Только кончишь уборку, а уже детишки снова переворачивают все вверх дном во имя естественного беспорядка и первозданного хаоса, стремясь к тому, чтобы все было перепачкано и ободрано, разорвано и перерыто, чтобы, как муравьи по лесу, по дому расползались бы крошки, грязные следы, чтобы дверные ручки были липкими от меда, а полы заляпаны жиром и чтоб под крышкой пианино валялись шкварки. Вещи вокруг детей горят синим пламенем, сгорая от бесцеремонного с ними обращения. Они способны уничтожить все — дерево крепчайших пород, металл, не поддающийся ржавчине, мрамор и камень, который не в силах были разрушить даже целые геологические эпохи. Все трепещет от страха перед детьми — трескается посуда, убегает молоко, ломаются ложки, перья, карандаши, бьются хрустальные вазы: ничему не сносить головы! У почтенных предков на портретах вдруг вырастают под носом усы, семейный альбом превращается в коллекцию незрячих физиономий, а позолоченный самовар, подарок великого князя,— в нелегальный ночной горшок. Все летит кувырком из-за этой удивительной детской энергии, направленной на жадное познание предметного мира, которое просто-таки немыслимо без того, чтобы не разобрать и не заглянуть во внутрь, чтобы не испытать материю на прочность, ломая ее и круша, вытягивая и откручивая. Поэтому лишь в бездетных семьях все вещи выглядят как новенькие, будто только вчера их расставили по местам и ни разу к ним не прикасались».

Мы смяли окурки и, затолкав их в горшок с пеларгониями, молча двинулись по веранде.

«Но ведь и бездетные супруги,— продолжал я размышлять,— не так уж и бездетны. Парадокс состоит в том, что именно в бездетных семьях обычно бывает великое множество детей. Нет им числа, и женщина там работает не покладая рук. Прямо не знает, за что хвататься! Ее главный ребенок, который стоит четверых, это — муж. Он весь, с головы до ног, требует заботы. Надо заботиться о его носках, о шляпе, на которой все время появляются жирные пятна; о его чувствительном желудке, страдающем от резей; о его крепком, целительном сне. Заботиться, чтобы он вовремя принимал ванну и менял носовые платки и чтобы не простужался. Муж бездетной женщины — это тот же ребенок, чистенький и ухоженный как куколка, предмет ее материнской гордости. За ним следует целая толпа детей неодушевленных, но требующих, пожалуй, еще большего внимания. Только ничего не смыслящий в жизни человек может подумать, что бездетная женщина не знает, куда себя девать от скуки. Каких забот, например, требуют одни только волосы! Их надо мыть, красить в цвет пакли, делать перманент, ежедневно укладывать. Сколько надо вложить ума, души, терпения, если хочешь, чтобы эти капризные детки тебя слушались. А лицо, а маникюр, а белье, которое так и норовит удрать со своих полок в шкафу, как школьник с урока! А всякие там капризные платочки, туфельки, обожающие грязь и естественный беспорядок, кухонная посуда, которую хлебом не корми, дай только вымазаться подгорелым жиром. А варенья, что страдают от плесени, а печь, что дымит, как нахальный подросток! Их целые сотни, слабых, беззащитных детей, что тянут к ней свои руки, требуя любви и внимания. Они толпой окружают свою мамочку, виснут на ней, снятся во сне, увязываются за ней на лекции о Китае или Туркестане, на концерты, где мамочке не сидится спокойно, потому что она тревожится о своих покинутых сиротках. И неудивительно, что она нервничает от стольких материнских забот. И какое ей дело до Туркестана? Кто, хотел бы я спросить, кто посмеет ее упрекнуть, что она избегает экскурсий и не любит загородных прогулок, не любит с тех самых пор, когда ее вместе с мужем,— а оба были в новых весенних костюмах,— застала гроза, и они пришли домой промокшие до нитки, грязные, простуженные. Что может быть хуже для такой дамы!

Но пани Мери? У нее ведь двое живых детей! Нет, здесь что-то не то!..»

Погруженный в свои мысли, я очень невнимательно слушал пояснения четвертого по счету сопровождающего, которым теперь стала пожилая кухарка в поварском колпаке и белоснежном кружевном переднике, встретившая нас в кухне.

Как только мы вошли, она сразу же принялась рассказывать об аппарате для варки черного кофе, о кухонных комбайнах, которые перемалывают, крошат, дробят, о миксерах для приготовления теста и взбитых сливок, о преимуществах электрических плит и решеток для поджаривания отбивных, бифштексов, тостов, о способах приготовления в доме Жадаков pommes frittes  [72] по рецепту знаменитого Булана.

Спускаясь с доктором на первый этаж, я вспомнил высказывание Гоббса  ^{100} о собственнической психологии: владение теми или иными ценностями дает собственнику приятное чувство превосходства над другими людьми.

Когда мы оказались перед входом в адвокатскую контору, где начиналась лестница в подвал, доктор Жадак, о чем-то поразмыслив, хрипло произнес:

— Внизу у нас пррачечная, центральное отопление и рразные кладовые!

Мы посмотрели друг на друга.

Я махнул рукой, мол, «бог с ними», и сказал:

— Но мне хотелось бы посмотреть то место, где замурована монахиня, согрешившая с молодым егерем.

— С егеррем? — переспросил доктор Жадак и с иронической готовностью показал на вход в канцелярию:

— Пррошу!

Мы прошли через две темные комнаты, наполненные стуком пишущих машинок.

— Господин доктор, подпишите пожалуйста,— догнала нас старообразная барышня в очках.

— Я скорро веррнусь!

Оказавшись в последней комнате конторы, мы через ржавую дверь,— ею, видно, пользовались очень редко,— вышли в боковой коридорчик, заканчивающийся наглухо закрытыми воротами, из-за которых доносился уличный шум, шаги и голоса прохожих.

Выбрав из связки ключей самый маленький — от английского замка — доктор открыл обитые жестью двери какой-то кладовой, впустил меня внутрь и сказал:

— Сейчас прриду.

Я оказался в двух крошечных комнатенках, где вдоль стен со свисающими паутинами стояли книжные полки. Они доходили до самого потолка, почерневшего от сажи и грязи. Стертая побуревшая картина конца 80-х годов прошлого века, грубые половицы некогда коричневого цвета, застеленные драными выцветшими ковриками, умывальник с отбитыми краями, старый диван необыкновенной длины, из которого торчали клочья соломы, деревянная доска на козлах, заваленная кипами книг и бумаг и призванная служить письменным столом, диплом юриста под разбитым стеклом на стене — все это свидетельствовало о том, что я находился в личной резиденции доктора Жадака.