Мать выходит замуж

Я видела ее плачущей много раз, но теперь мне вспомнился именно этот случай. Она сидела за столом, уронив голову на руки, маленькие волосики на шее беспомощно повисли, косы съехали набок, и когда, услышав мои шаги, она подняла голову, ее лицо было так искажено отчаянием, что я вскрикнула. И теперь я настолько отчетливо увидела полное тоски лицо матери, что мне показалось, будто я даже слышу ее всхлипывания. Я робко смотрела на новую учительницу и едва удерживалась, чтобы самой не расплакаться. Искаженное, несчастное лицо матери, такое, каким я его видела несколько лет назад, заставило меня забыть о новой любви. Я снова вытащила бумажку и пошла с ней к учительнице. В записке было сказано только, что мать не может прийти со мной, потому что стирает и ей некогда. Потом я отдала свидетельство из прежней школы, в котором холодно удостоверялось, что я действительно пять месяцев посещала занятия. Учительница прочла обе грязные бумажки, а я, как зачарованная, глядела на ее белый пробор и короткие вьющиеся волосы. И тут же твердо решила, что не отстану от матери, пока она не острижет мои косы.

Внимательно посмотрев на меня своими серьезными глазами, учительница взяла меня за руку и сказала несколько ободряющих слов. Я дрожала от блаженства и готова была тут же сделать все, о чем она ни попросит, но она попросила лишь сесть на место. Весь урок я не сводила с нее глаз. Подумать только, на следующее утро я опять увижу ее, и так будет каждый день!

Сразу забылась и история со спицей и прочие пустяки, а мать превратилась для меня в служанку, дело которой — работать, добывать пищу, крахмалить и гладить мои передники. Их у меня было три, и, как назло, самого красивого я в этот день не смогла надеть: он оказался грязным. Уходя из дома, мать всегда брала передники с собой и стирала вместе с чужим бельем. Но сегодня она наверняка забыла про них. Я упорно думала об этом, начиная все больше сердиться на мать. Почему она не приготовила мои вещи, чтобы я пришла в новую школу нарядной и красивой?

— У нас есть еще одна новенькая, — сказала учительница дивным, неподражаемым голосом. Ведь тот, кого любишь, во всем кажется неподражаемым.

— Где же ты, Ханна?! — крикнула она в коридор через открытые двери.

В дверях показалась тоненькая девочка.

Маленькая Ханна! Никогда я не забуду тебя. Ты появилась как раз в то время, когда в душе моей впервые расцвело чувство самоотверженной, бескорыстной любви. (Ведь эгоистична только любовь к матери. Мать буднична, к ней привыкаешь, а моя мать к тому же всего лишь прачка с красными, вечно заплаканными глазами и свисающими на шею космами волос. Зато моя новая любовь… Какой у нее белоснежный пробор, какие чудесные вьющиеся волосы! Вечером я горячо молила бога ниспослать мне вьющиеся волосы.) Ханна! Маленькая девочка перешагнула через порог и, опустив глаза, остановилась у двери. Я не видела ее раньше, должно быть она где-то пряталась все время, пока в класс не вошла учительница.

Волосы ее, почти совсем белые, были так туго заплетены, что крохотный хвостик стоял торчком на затылке. Бледное личико, казалось, вот-вот порозовеет, словно цветок под лучами солнца. Маленькое, худое, оно светилось каким-то внутренним светом. На Ханне была странная кофта, застегивавшаяся не менее чем на тридцать крючков: пятнадцать крючков изнутри и пятнадцать снаружи. Юбка доходила почти до пят и сзади была гораздо длиннее, чем спереди.

Из-под юбки виднелись босые ноги, маленькие и белые. Стоял конец мая, днем было по-летнему жарко, но после захода солнца слегка морозило. Остальные ребята все были обуты, а ведь в этот день Ханна в первый раз пришла в школу. Стиснутые руки она сложила на животе, если только можно назвать животом то, что скрывалось у нее под узкой юбкой. Я помню, что суставы пальцев у нее побелели — так крепко она сжимала руки. Ростом она была не более метра.

— Иди сюда, Ханна, у тебя теперь будет новая подружка, садись рядом с ней.

Но Ханна не решалась двинуться с места. Ребята начали перешептываться. Они знали Ханну. Она жила в вильбергенской богадельне. Мать ее, Метельщица Мина, торговала на рынке, а потом бегала по домам, разнося проданные метлы тем хозяйкам, которые считали унизительным для себя нести их с рынка домой.

Пока дети перешептывались, а учительница молча ждала, я во все глаза смотрела на Ханну. Потом я встала и, забыв обо всем на свете, направилась к ней. Уж не маленькая ли прекрасная волшебница передо мной?! (В то время я читала все, что подвернется под руку, и порой попадались очень странные книги.) Подойдя к ней, я взяла ее за руку, которую она протянула не очень охотно, и повела к своей скамье. Я смеялась и болтала, будто вовсе не существовало класса с незнакомой учительницей и чужими детьми, будто мы одни с Ханной. Увидев, что учительница с улыбкой смотрит на нас, я шепнула:

— Нужно показать свидетельство. Есть у тебя записка от мамы?

— Нет, — прошептала Ханна.

— Но ведь твоя мама должна была обязательно написать записку, — сказала я укоризненно.

— Она не умеет писать, — оправдывалась Ханна, и губы ее задрожали; вид у меня, должно быть, был очень строгий.

— Ну, пойдем, — сказала я решительно; и маленькое босоногое существо в рваной шерстяной кофте с тридцатью крючками, крепко ухватившись за мою руку, двинулось к учительнице.

Ребята совсем оторопели. Задержка была необычная, им уже по крайней мере четверть часа полагалось читать библию. Никогда прежде не видели они ученика, который разговаривал бы с учительницей, не спросив разрешения. Наверняка все это плохо кончится.

Подойдя к учительнице, я пролепетала:

— Мама Ханны не умеет писать, и у нее нет свидетельства. Добрая фрекен, позвольте ей все-таки остаться.

— Хорошо, — ответила учительница, — успокойся, она останется, — и погладила Ханну по туго стянутым волосам.

Кажется, для учительницы я с радостью дала бы отрубить себе руку или ногу!

Мы снова вернулись на свою скамью, и началось чтение библии. Не понимаю, каким образом Ханна могла подготовиться, но она знала урок. Крепко сжав руки, маленькая, ростом не более метра, в длинной юбке и теплой кофте с буфами на рукавах — она единым духом выпалила: «И поселился Авраам у дубравы Мамре, что в Хевроне…»

Целый день я была сама не своя. Украдкой щипала себя за руки, едва не выламывала пальцы из суставов, чтобы испытать, какую боль я могу вытерпеть. Инстинкт подсказывал мне, что, если любишь такое совершенство, как моя новая учительница, нужно уметь не моргнув переносить любые страдания. И еще долго после этого я ходила с синяками.

Первый день в новой школе прошел удачно, но я даже не заметила этого. В душе моей кровоточили глубокие раны. Внешний успех и внимание на некоторое время потеряли для меня всякую ценность. К чему внимание людей, до которых тебе нет дела? Я долго не могла заснуть в этот вечер, считала желуди на спинке дивана и так сильно щипала себя под мышками, что на глазах выступили слезы.

— Что ты там возишься, дочка? Помолись и спи, — с раздражением сказала мать. Сама она сидела, уставившись в одну точку, думая о чем-то своем.

— Уже молилась.

— Тогда спи!

Попробуй-ка засни по приказу! В глаза словно песку насыпали, и я еще сильнее принялась щипать себя. Ничего не зная о папе римском, я уже постигла учение католической церкви об умерщвлении плоти и молитве. С тех пор как в мир пришла любовь, не нужна стала церковь. Любовь сама рождает исповедь и покаяние.

Никто, даже ребенок, не может заснуть по приказу.

И, подобно всем влюбленным, я пролежала без сна эту первую ночь после случившегося со мной чуда. К утру я так измучилась, что решила не ходить в школу.

На счастье, в мою жизнь вошла Ханна, приняв на себя частичку моей пылкой любви к новой учительнице, не то наверняка стряслась бы какая-нибудь беда. Еще несколько дней я вела себя как настоящая эгоистка. Потом мать как следует всыпала мне и наставила меня на путь истинный. Это немного охладило меня, и я решила прекратить самоистязания. Однажды я задала матери несколько прямых вопросов. Почему, например, у нас в вазах нет больше ольховых шишек? Почему на единственном окне в нашей комнате она повесила такую плохую штору? Почему у нас вечно не убрано?