Мать выходит замуж

После таких «разглядываний» больная девочка часто отсутствовала по нескольку дней. Весной она умерла. Мы хоронили ее, пели над могилой и украсили холмик венками.

Фрекен принесла две красные розы и положила их на могилку маленького истощенного создания. Розы странно напоминали красные пятна, появлявшиеся на шее фрекен всякий раз, как девочка начинала кашлять.

Но вернемся к Альвару. Он вечно ничего не знал. Даже читать он как следует не научился. Одежда его была в самом жалком состоянии, он давно из нее вырос; пуговиц вовсе не было, ворот расстегнут.

Он был удивительно добр и так простодушен, что одурачить его ничего не стоило.

Я обманула его только один раз, но и этого достаточно. До сих пор меня бросает в жар при одном воспоминании о том случае. Собственно говоря, злого умысла у меня не было, но все-таки я прекрасно знала, что моя проделка доставит ему неприятность. Почему человек так рано начинает радоваться чужим неудачам, особенно если его самого жизнь не баловала? Во всем была виновата фрекен, и моя любовь к ней с тех пор не увеличилась. Однажды она задала нам совершенно идиотский вопрос: «Как называется детеныш осла?» Мы были еще совсем маленькие, никто из нас никогда не видел осла даже на картинке, — откуда нам было знать, как называется его детеныш?

— Наверное, овца или баран, — шепнула я Альвару.

Он сразу же поднял руку.

— Неужели ты знаешь? Вот удивительно, — проговорила фрекен, кисло улыбнувшись.

С пылающими щеками я обернулась и посмотрела на Альвара. Он был бледнее обычного. Слишком поздно он понял, что я подсказала ему какую-то глупость, и невнятно что-то пробормотал.

— Говори громче, как он называется?

— Овца или баран, — сказал Альвар.

— Подойди сюда!

Альвар сидел в середине, остальным тоже пришлось встать.

Я видела, как учительница вытащила линейку и как Альвар, защищаясь, наклонил голову вниз и поднял руку. Боже мой! Если б на его месте был кто-нибудь из хорошо одетых мальчиков, тогда было бы легче признаться, а этот оборвыш… Мгновение я колебалась, но, когда учительница подняла линейку, собираясь ребром ударить Альвара, — она была слишком благородна, чтобы бить рукой, а может быть, не хотела дотрагиваться до него, — я закричала:

— Подождите, подождите! Это я ему подсказала!

На шее у фрекен выступили багровые пятна, но лицо осталось по-прежнему бледным и невозмутимым. Кажется, меня больше всего разозлила тогда именно эта невозмутимость. Я и до сих пор видеть не могу таких лиц.

— Иди сюда тоже!

Я вскочила, прижимая к себе сумку, шмыгнула к двери и со всех ног бросилась домой.

— Она хотела меня поколотить, — выпалила я матери, которая стирала белье у жены мастера.

— Я вот ей покажу! Поколотить! — разозлилась мать. Она-то сразу поняла, кто хотел это сделать.

Вошла хозяйка.

— Скажите на милость! Разве занятия уже кончились? А я еще не успела разогреть обед для Анны.

— Нет, нет, еще не кончились. Девочка прибежала потому, что учительница хотела побить ее, — угрюмо сказала мать, намыливая белье с таким остервенением, что хозяйка, верно, подумала, будто она попусту тратит мыло.

— Слыханное ли дело — побить! С нашей Анной никогда этого не случалось. И ведь фрекен Андерсен такая милая. Она часто заходит к нам на чашку кофе… Лучшей учительницы и желать нечего.

— От кофе она не становится ни лучше, ни хуже, — проворчала мать.

Я видела, как разозлилась мать. Не нуждайся мы так сильно, хозяйке наверняка пришлось бы самой повозиться со своим бельем. Но отчим приучился проводить субботние вечера в городе, в трактире «Ион-пей-до-дна», и домой не приносил ни гроша. Вот почему мать продолжала молча стирать, хотя хозяйка все не уходила и не переставала защищать учительницу. Я успела проглотить за это время пару кусочков хлеба с маслом, которые были у меня в сумке, а потом стала помогать матери (так во всяком случае мне тогда казалось).

Весь следующий день я просидела на позорной скамье, но ни слова не сказала дома, выдумав вместо этого целую историю, будто так хорошо отвечала урок, что учительница погладила меня по голове.

Мать не расспрашивала, за что накануне фрекен собиралась побить меня, поэтому обмануть ее ничего не стоило. Альвара в этот день в школе не было, он отсутствовал много дней подряд — у него горлом пошла кровь. Впрочем, это случалось с ним довольно часто.

Скоро нам снова предстояло переезжать. Разве мог отчим как следует работать, если он целыми днями торчал в трактире «Ион-пей-до-дна»?

А за две недели до переезда я окончательно поссорилась с учительницей. Два раза в неделю мы вместе со старшими девочками из так называемой народной школы занимались рукоделием. Мы, младшие, должны были вязать рукавицы, а старшие — чулки. Нитки и все необходимое для рукоделия закупала фабричная администрация. Ко второму уроку мои варежки были готовы, потому что нам разрешалось брать вязание домой, и я попросила учительницу позволить мне взяться за чулки. Все четыре месяца, которые я провела в этой школе, я ни разу не готовила уроков. Тем не менее я всегда училась хорошо, потому что была смышленой и очень честолюбивой. Всякий раз я лучше всех отвечала на вопросы с места, но учительница частенько делала вид, что не замечает моей поднятой руки. Я бегло читала, в то время как другие дети с трудом разбирали то же самое по складам. Очень уж смешно это у них получалось, и я никак не могла заставить себя читать так же. Однажды учительница, провозившись не меньше четверти часа, чтобы заставить меня читать по складам, разозлилась и ударила меня по лицу так сильно, что из носу пошла кровь. Не сказав ни слова, я подняла руку и замахнулась на нее.

Тогда она опомнилась, быстро вышла, принесла в блюдечке воды и велела мне промыть нос.

— Мать испугается, если я такая приду домой, — проговорила я и расплакалась.

Она хорошенько вымыла мне лицо, осторожно вытерла его и повернулась к классу:

— Я не думала, что этим кончится, но вы же видите, дети, какая Миа непослушная. У меня просто терпение лопается.

И тоже заплакала. Тут уж мои слезы сразу высохли. Я уселась на свое место, высоко задрав распухший нос, и не уронила больше ни одной слезинки. Фрекен продолжала плакать, а девочки укоризненно глядели на меня. Тогда я встала:

— Я ничего не расскажу маме, я скажу, что упала и расшибла нос.

Я думала, что она испугается. Но я ошиблась: ей не было дела до моей матери — она боялась общественного мнения. Встав со стула, она сказала, что я могу говорить матери все что мне вздумается, но, если я не буду впредь вести себя как следует, мне придется расстаться со школой. После этого случая она уже не скрывала своей ненависти ко мне.

На одном из уроков рукоделия, как раз накануне переезда, я подошла к фрекен и попросила ее помочь мне вывязать пятку. В школе это делали совсем не так, как учила меня мать. Взяв чулок, фрекен начала спускать петли. Я нагнулась, чтобы лучше видеть, как она это делает, и нечаянно коснулась маленького пучка волос на ее затылке.

— Как тебе не стыдно! — закричала она. — Отойди от меня!

Оставив у нее чулок, я вернулась на свою скамью.

— Подойди сюда и посмотри, как надо делать!

Я поднялась и снова подошла к фрекен. Остальные девочки усердно занимались своей работой.

— Что ты натворила со спицей? — спрашивает вдруг фрекен и вытаскивает из петель одну спицу.

— Ничего.

— Она вся в зазубринах. Смотри, как разлохматилась нитка, разве можно из такой вязать чулок?

Она показывает мне спицу, на ней действительно глубокая царапина. Я вспоминаю, что еще на предыдущем уроке петли цеплялись за эту спицу, но мне и в голову не пришло тогда посмотреть, в чем дело.

— Говори! Что ты сделала со спицей?

Я молчу, потому что ничего с ней не делала.

— Я отвечаю перед фабричной конторой за сохранность вещей, выданных нам для рукоделия. Научишься ли ты когда-нибудь говорить правду? Я с самого начала поняла, какое ты чудовище, — захлебываясь, говорит учительница, багровые пятна, расползаясь по шее, переходят на подбородок.