Мать выходит замуж

Такова была благодарность Ханны, и мать поняла и оценила ее. Поглощенная своей первой любовью, я была так невнимательна к матери, что никогда не делилась с ней школьными новостями, и только теперь постепенно начала снова оттаивать. Доброта матери к Ханне сделала меня счастливой.

Мать угостила нас хлебом с маслом и чудесным какао, сваренным из кожуры плодов какао. Мы покупали кожуру целыми мешками возле норчёпингского порта.

На следующий день Ханна снова пришла в школу с гладко причесанными волосами, с маленькой тугой косичкой, перевязанной шерстяной ниткой, в старой кофте на тридцати крючках и длинной до пят юбке.

В перемену я спросила ее, почему она не надела мое платье и передник вместо этой ужасной одежды.

Оказалось, начальница богадельни велела спрятать новый наряд до экзаменов, а ходить с распущенными волосами, по ее словам, грешно.

Да, тут уж мы с Ханной были бессильны.

Однажды Ханна не пришла в школу, на другой день — тоже. Я осталась совсем одна. Наступили теплые дни, дрова учительнице стали не нужны — готовила она на керосинке, — и я бесцельно слонялась по школьному двору, злилась на ребят и отказывалась играть с ними. Ребята обиделись, а одна из «лучших» девочек обозвала меня «подлой» за то, что я хочу играть только с Ханной.

— Я подлая?

— Да! Ведь Метельщица Мина подлая и Ханна тоже подлая!

Произошла отчаянная схватка. Я и мои подруги в то время еще не знали, что драться подобает только мальчишкам.

А на следующий день с покрасневшими от слез глазами пришла Ханна. На ней было мое старенькое платье и белый передник, а в тугой косичке виднелась черная лента, узкая, как ботиночный шнурок. У Ханны умер брат, они с матерью хоронили его.

Братом Ханны был Альвар.

Весь день я молчала. Я никогда не рассказывала, что дружила с Альваром и однажды соврала ему, будто детеныш осла называется бараном. Но я удвоила свою нежность к Ханне. Я плакала вместе с ней, как будто умер мой брат, и ребята, не часто видевшие мои слезы, тоже стали серьезными. Альвар жил у торпаря с бумажной фабрики, куда устроило его общество помощи бедным. «Я достану другую спицу, — звучал у меня в ушах его голос. — Не бейте ее!»

И вот он умер.

В тот вечер я усердно молилась и просила бога не о курчавых волосах и не о каких-нибудь других благах. Я просила простить мне обиду, нанесенную Альвару. Кажется, я горевала о нем больше Ханны, но ведь Ханна не обижала и не обманывала его, как я. От этих мыслей становилось еще горше.

4

— Эстер вышла! Теперь давай другую считалку, Миа!

— Нет, это нечестно, считай по-старому!

— Аннику-ваннику! — Это крикнула Ханна.

— Миа вышла! Ханна, считай!

Ханна знала только «Эне, бене, книпп, кнапп…»

— Да ну, лучше совсем не будем играть в прятки! Что за игра, когда некоторые не знают даже считалки. Ведь Ханна не умеет считать. Считай, Миа, хоть ты уже вышла!

Щеки Ханны запылали, маленький заплетенный хвостик печально опустился на затылок. Вот так с ней всегда. Прежде чем я успею придумать, как выручить ее, обязательно кто-нибудь повернет все так, что Ханне становится стыдно.

— Хватит играть в эти глупые прятки! Давайте лучше водить хоровод! — закричала я.

Когда мы водили хоровод и я попадала в центр круга, тут же оказывалась и Ханна, потому что, как только подходила моя очередь, я выбирала ее. Но играть в прятки ей было очень трудно: она никогда не могла найти спрятавшихся, а сама всегда попадалась, хотя семенила своими босыми ножонками изо всех сил, так что было видно, как бьется под кофтой ее сердце. Но у нее все равно ничего не получалось. Я очень страдала, глядя, как Ханну всегда обгоняют.

— В хоровод, в хоровод, а не то я совсем не буду играть!

— Очень уж ты зазнаешься!

— Перемена скоро кончится, мы все равно не успеем сыграть в прятки, а фрекен сердится, когда мы прячемся и не слышим звонка…

Вот уже некоторые берутся за руки, понемногу подходят колеблющиеся, только та, что обозвала меня зазнайкой, одна из «благородных», по-прежнему дуется, держась в сторонке.

— Начинай, Эстер! «Прекрасному молодцу…»

Тут Эстер не выдерживает, входит в круг и выбирает дочку торговца, тихую славную девочку, которую она считает «своей», потому что отец Эстер — старший работник на том хуторе, куда мой отчим устроился землекопом. А к какому рангу отнести землекопа — этого никто толком не знал; к тому же землекопы-дренажники считались почти квалифицированными рабочими, — так что мое положение в школе было весьма неопределенным. Все, конечно, видели, что мы очень бедные, но зато у меня не было ни братьев, ни сестер, и в школу я всегда приносила завтрак. Ребята не могли как следует разобраться, в какую же категорию меня зачислить.

Другое дело Ханна. С ней все было ясно. Ни дочь мелочного торговца, ни дочь старшего работника никогда не выбирали девочку с крысиным хвостиком на затылке, в длинной юбке и дурацкой кофте.

Когда подошла очередь дочки старшего работника, она выбрала меня.

Стоило Ханне попасть в круг, как она сразу смущалась, становилась неповоротливой и неловкой. Стишок успевали пропеть почти до самого конца, прежде чем она, бывало, опомнится. А дети меж тем кричат что есть сил:

— Выбери кого-нибудь, Ханна, выбери кого-нибудь!

И только в самый последний момент, когда произносилась последняя строчка стишка, она наконец решалась и всегда тащила в круг меня.

В школе учились дети, одетые почти так же бедно, как Ханна. С какой жадностью и мольбой смотрели они на тех, кто ел хлеб с маргарином или ливерную колбасу, — например, на дочку торговца. А Ханна даже и этого не смела: она не смотрела ни на богатых, ни на бедных, ни на кого, с кем она не была так же близко знакома, как со мной. Но даже и меня она иногда побаивалась.

Однажды с ней случилось действительно что-то ужасное. В перемену она забыла сходить куда следует, и ей уже в самом начале урока надо бы попроситься выйти. Но она не посмела.

Я заметила, что у нее что-то произошло, и прошептала:

— У тебя зубы болят?

Она отрицательно мотнула головой.

— Надо писать, а не шептаться, — сказал мой кумир у доски.

Фрекен была очень строга со мной, значительно строже, чем с другими детьми, но вознаграждала меня тем, что была со мной гораздо сердечнее, чем с ними. Поэтому меня не огорчали ее выговоры. Помнится, я даже любила их: было приятно, что она обращает на меня внимание, пусть даже ругает. Больше я на Ханну не смотрела и начала прилежно писать. Вдруг Ханна вскочила, невнятно пробормотала несколько слов, и тут мы все услышали, как что-то потекло.

Фрекен покраснела.

— Выйди, Ханна, — сказала она и строго посмотрела на тех, кто посмеивался и проявлял излишнее любопытство. — Продолжайте писать.

Ханна побрела к выходу. А мы писали и писали, между рядами ходила фрекен и наблюдала за нами. Дверь осталась открытой, но, если бы Ханна снова тихонько вошла в класс, мы все равно не посмели бы взглянуть на нее.