Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес

Он ведь и сам стал почти чужим в своей семье, с тех пор как моя мать по необъяснимым причинам ушла от жизни, а сестра вышла замуж за Ваше.

Бывая в Ла-Рошели, я по-прежнему вечерами заходил к нему в кабинет.

— У тебя все в порядке? — спрашивал он.

— Да, папа.

Мне казалось, что я его обманываю. Я не чувствовал себя по-настоящему счастливым. Слишком многое нужно было изменить.

И вот, неловкий и смущенный, я стою перед ним — была суббота и родители Лотты оказались дома.

— Я хочу попросить тебя…

Возможно, ты когда-нибудь побываешь в здании префектуры, сыгравшем такую роль в моей жизни. Там два внутренних двора; стена одного из них выходит в городской парк. В этой стене была маленькая дверь, а на лестнице «Е» была маленькая каморка, давно пустовавшая, в которой когда-то жил ночной сторож. Там стояла железная кровать и кое-какая мебель, обычная для комнат прислуги.

— Если бы ты позволил мне воспользоваться комнаткой на лестнице…

От него требовалось немного — дать мне ключ от маленькой двери в парк и закрыть на все глаза; он не колеблясь пошел на это. Таким образом, отныне мы с Мод освобождались от неизбежного соседства с любовными утехами Лотты и Никола, придававшими нашим свиданиям неприятный, пошлый оттенок.

Твой дедушка не был тогда тем усталым, сломленным человеком, каким ты знал его в Везине. Если даже он и вынужден был отказаться от префектуры Сен-э-Уаз и Парижа из-за жены, у него все же было превосходное служебное положение, он считался одним из лучших префектов; а пятьдесят лет — это еще не старость.

И этот человек ради меня, ради моей любви, которую всякий другой счел бы обыкновенной интрижкой, совершенно сознательно пошел на риск.

Почему, ради чего обрек он себя на все это? Он с такой тревогой смотрел на меня, лишь изредка давая робкие советы.

Может быть, моя любовь напоминала ему ту, которую он когда-то испытывал к моей матери и которой остался верен всю жизнь. Может быть, ему казалось, что, помогая мне, он как бы живет сызнова? Или же он боялся, что я упущу свое счастье, пусть даже крошечное?

Теперь я понимаю, что между нами существовало молчаливое сообщничество. Потому-то он и взвалил на свои плечи всю ответственность за то, что случилось…

Странная вещь, пока я рассказывал тебе о том, что происходило «до», и о том, что было «после», мне писалось довольно легко… Но вот я дошел до самого главного, до тех нескольких дней, нескольких часов, которые решили нашу судьбу, и с изумлением обнаруживаю, что воспоминания мои путаются, что я не так уж уверен в том, что точно помню все обстоятельства, — словно, потеряв власть над событиями, став их игрушкой, человек теряет и ясность мысли.

Мне кажется, всего лучше и всего честней — просто изложить факты в их последовательности, не пытаясь ничего объяснять или описывать, что я тогда почувствовал.

Итак, субботний вечер в начале декабря, здание префектуры, та самая каморка на лестнице, которую мы с Мод назвали своей конуркой. Дворы, лестницы, кабинеты префектуры в этот час уже пусты, и в нашей квартире на втором этаже все легли, кроме отца, — подъезжая с Мод на мотоцикле, я видел в его окне свет, пробивающийся сквозь занавески.

Помню, что Мод забыла перчатки и очень замерзла на заднем сиденье, руки ее были совсем синие, и я согревал их в своих руках.

Она сказала — не сразу, немного помедлив:

— Боюсь, как бы мне не осложнить твою жизнь, Ален.

Я стал что-то возражать, но она добавила:

— Кажется, я беременна. Я в этом почти уверена.

Мы сидели с ней на краю железной кровати, двое насмерть перепуганных детей. Я был очень взволнован, но еще больше перепуган и не стал возражать, когда она сказала тихо, притворяясь, будто ей совсем не страшно:

— С Лоттой это случалось два раза за последний год. Никола сам сделал что надо, и все прошло благополучно.

Через три дня я из Пуатье поехал в Бордо, чтобы договориться с Никола. Но раньше рождества он приехать в Ла-Рошель не мог. Жил он в комнате с розовым абажуром, вроде той, в какой жил я в Пуатье; в тот вечер он ждал к себе девицу.

В разговоре с ним все показалось очень просто. Он дал мне маточный зонд и объяснил, как им пользоваться.

— Только смотри, никому ни слова. Я студент-медик, и если это станет известно, я получу пять лет тюрьмы да вдобавок запрещение заниматься врачебной практикой.

Я вернулся в Пуатье. Опять суббота, опять вечер в Ла-Рошели. Лотта была в курсе дела, но в тот вечер мать ее оставалась дома.

— Лучше вам проделать это в префектуре…

Холодная желтоватая мгла окутывала порт и город, через равные промежутки времени небо оглашалось воем сирены, предупреждавшей о тумане. Казалось, это вопит океан.

Я обедал со своими: мы с Мод решили, что все должно идти как обычно. Мать, как всегда, неподвижно сидела на своем месте во главе стола, сестра и ее муж ругали литературных критиков. Тогда как раз вышел первый роман твоего дядюшки.

В девять часов мы — я и Мод, — словно два преступника, прокрались в свою конурку. Я весь дрожал, я не в состоянии был сделать то, что было нужно.

— Послушай, а если я все-таки пойду к твоему отцу…

— Ты не знаешь его, Ален.

— Мы бы сразу поженились. Я стал бы работать…

— Но ты же знаешь, это невозможно.

В одиннадцать часов она была мертва.

Не пишу никаких подробностей. Не хочу вспоминать. Я знал, что отец в кабинете, но не пошел к нему. Я хотел побежать за нашим врачом, доктором Байе, он был и нашим другом, — но услышал в ночи вой сирены, словно вопль ужаса или отчаяния.

Я подождал, пока во втором этаже погас свет, — значит, отец пошел спать. Тогда я схватил Мод на руки и бросился вверх по лестнице. Через чердачное окно я вылез на крышу.

На крыше стоял резервуар высотой метра в два, обшитый внутри цинком. Кто-то из прежних префектов распорядился поставить его там, не знаю для какой цели — то ли для дождевой воды, то ли чтобы иметь запас на случай, если испортится городской водопровод. Я обнаружил его, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, и не раз прятался в нем.

Я не поскользнулся на мокром шифере, не сорвался со своей ношей вниз, на тротуар…

Когда я на цыпочках прокрался в дом, я был уже другим человеком, не таким, как другие. Я перестал быть молодым. И вдруг в коридоре я услышал голос, от которого весь похолодел.

— Куда ты, сын?

В пижаме и халате он пошел за мной; вместе мы вошли в нашу каморку. То, что он там увидел, не оставляло никаких сомнений — он сразу понял, что произошло.

Он не произнес ни единого слова упрека, не задал мне ни одного вопроса.

— Пойдем в мой кабинет.

Несколько угольков еще багровело в камине.

— Исправить уже ничего нельзя, но можно еще кое-что предпринять, чтобы не погубить твою жизнь.

Не помню, плакал ли я. Просил прощения? Помню только, я все повторял:

— Позвони господину Дурле!

Это был начальник полиции, я не раз видел его у отца, сдержанного, бледного, с густыми седыми усами.

— Позвони господину Дурле! Я не в силах больше выносить, что она там, наверху… Как, как я мог…

— Сейчас позвоню. Послушай. Мне пятьдесят лет. Многие умирают, не достигнув этого возраста. Я от жизни ничего больше не жду, ты свою только начинаешь…

Я не понимал, о чем он говорит, я бегал по кабинету из угла в угол и думал только об одном — Мод там, в холодном цинковом резервуаре…

— Слушай внимательно. Если ты сознаешься в том, что сделал, тебе дадут от года до пяти лет тюрьмы, а потом все двери для тебя навсегда закроются. Мне это уже не страшно. Погоди. Дай сообразить. Иди, сын, ложись. И ни в коем случае не выходи из своей комнаты.

Я попытался возражать, я не знал, что делать, на что решиться. Но вдруг распахнулась дверь. Это был твой дядя Ваше. Оказалось, он давно уже догадался обо всем, он знал (а я и не подозревал этого) о наших тайных свиданиях в каморке на лестнице «Е».

— Нет, вы не сделаете этого, господин префект… — Так он называл своего тестя. — …Не только ради себя, но и ради вашей жены, ради вашей дочери, ради…