Повесть о старых женщинах

Фиакр свернул на рю Лаферьер; лошадь, как обычно, поскальзывалась и спотыкалась на булыжной мостовой. Вскоре они выехали на бульвар и поехали в направлении Елисейских полей и Булонского леса.

Свежий ветерок, яркое солнце и просторные улицы города сразу опьянили Софью, опьянили, можно сказать, чисто физически. Крепкий настой самой жизни одурманил ее. Ее охватил блаженный восторг благополучия. Квартира мадам Фуко казалась ей чудовищным, гнусным застенком, и она винила себя за то, что не уехала оттуда намного раньше. Свежий воздух как лекарство исцелял и тело, и дух. В одно мгновение зрение ее прояснилось. Софья была счастлива, но не прошлым и не будущим, а сиюминутностью. К ощущению счастья примешивалась глубокая печаль о той Софье, которая пережила горе и неволю. Ее тянуло к счастью, к беспечной оргии страстей, среди которых она сможет забыть о своих бедах. Зачем было отказываться от предложения Лоране? Почему бы не окунуться в бушующее пламя вольных наслаждений, не пренебречь всем, кроме грубых чувственных инстинктов? Остро ощущая свою молодость, красоту, очарование, Софья сама не понимала причин своего отказа, хотя и не сожалела о нем. Она безмятежно взирала на собственное решение — следствие каких-то исключительно мощных движущих сил, не поддающихся анализу и объяснению, сил, которые таятся в ней самой, которые, по сути дела, и есть она.

— У меня нездоровый вид? — спросила Софья, с удобством откидываясь на сиденье фиакра, ехавшего в потоке экипажей.

Ширак замялся.

— По правде сказать, да! — наконец ответил он. — Но вам это идет. Если бы я не знал, что вы не любите комплиментов, я бы…

— Но я обожаю комплименты! — воскликнула Софья. — Почему вы считаете, что я их не люблю?

— Ну, коли так, — произнес он с юношеским пылом, — то знайте: вы сегодня еще прелестнее, чем обычно.

Софья упивалась его восхищением.

Помолчав, Ширак добавил:

— О, знали бы вы, как я беспокоился о вас, пока был вне Парижа!.. Просто выразить не могу. Поверьте, места себе не находил! Но что я мог поделать! Расскажите мне, как протекала ваша болезнь.

Софья дала ему подробный отчет. Когда фиакр повернул на рю Рояль, они увидели перед «Мадлен» кричащую и ликующую толпу ^{82}.

Извозчик повернулся к ним.

— Похоже, победа за нами! — сказал он.

— Победа! Ах, если бы и в самом деле… — скептически прошептал Ширак.

По рю Рояль, неистово хохоча и восторженно жестикулируя, сновали люди. В кафе посетители повскакивали на стулья и даже на столы, чтобы как следует разглядеть внезапное оживление и принять в нем участие. Фиакр замедлил ход, лошадь пошла шагом. В верхних этажах домов вывешивали флаги и ковры. Толпа сгущалась и делалась все неистовей. «Победа! Победа!» — раздавались то хриплые, то пронзительные возгласы.

— Бог мой! — дрожа произнес Ширак. — Это и в самом деле победа! Мы спасены! Мы спасены!.. Да, да, так оно и есть!

— Еще бы не спасены! Ясное дело, победа, — сказал извозчик.

На площади Согласия фиакру пришлось остановиться. Необъятная площадь была морем белых шляп, цветов и радостных лиц, морем, на поверхности которого, как лодки на якоре, стояли фиакры. Множество флагов развевалось на крышах домов под ветерком, умерявшим августовский зной. Потом в воздух взлетели шляпы и над площадью разнеслись ликующие возгласы, многократно повторяясь, как эхо выстрелов в ущелье. Извозчик, осатанев, вскочил на свое сиденье и щелкнул кнутом.

— Vive la France! [41] — надсаживаясь, прокричал он.

Клич подхватили тысячи глоток.

Потом у них за спиной послышался шум. Какой-то экипаж медленно двигался вперед. С криком «Марсельезу! Марсельезу!» его подталкивала толпа. В экипаже сидела дама — не красивая, но с запоминающимися чертами лица и уверенным взглядом женщины, привыкшей к почитанию и шквалу аплодисментов.

— Это Геймар! — сказал Ширак Софье.

Он был бледен. И он вместе с остальными кричал: «Марсельезу!» Лицо его исказилось.

Женщина встала и обратилась к своему кучеру, который подал ей руку и помог встать на козлы, откуда она отвесила поклон толпе.

«Марсельезу!» Крики не утихали. Потом раздался ликующий рев, и тишина половодьем залила площадь. В тишине женщина запела «Марсельезу». Она пела, и слезы текли по ее щекам. Люди на площади плакали или хмурились. В паузе после первого куплета слышно было только, как позванивает конская упряжь да доносится с Сены гудок буксира. Припев, в начале которого Геймар гордо тряхнула головой, разразился как великолепная, неукротимая тропическая буря. Софья, и не подозревавшая, как напряжены ее чувства, разрыдалась. Гимн был допет до конца, и к экипажу Геймар бросились почитатели. Вокруг, среди криков и гомона, обнимались и целовались люди, фонтанами взлетали вверх шляпы. Ширак перегнулся через борт экипажа и потряс руку стоявшего рядом человека.

— Кто это? — дрожащим голосом спросила Софья, чтобы справиться с необъяснимым душевным напряжением.

— Не знаю, — ответил Ширак. Он плакал как дитя и выкрикивал: «Победа! На Берлин! Победа!»

V

В одиночестве, с гудящими от усталости ногами Софья поднялась по покосившимся дубовым ступеням в квартиру. Ширак решил, что после сообщения о победе ему следует прибыть в редакцию раньше, чем обычно. Он отвез Софью назад на рю Бреда. Они расстались в каком-то полусне или забытьи, вызванном участием во всенародном исступлении, которое так или иначе подавило их личные чувства. Их отношения остались неопределенными. Они сознавали только, что какое-то чувство владеет ими обоими.

Лестница, которая даже летом отдавала сыростью, была противна Софье. С ужасом думала она о квартире мадам Фуко, мечтала о роскоши, о лесной зелени. На площадке, по-видимому кого-то ожидая, стояли двое плотных, дурно одетых мужчин. Софья достала ключ и отперла дверь.

— Виноват, сударыня! — сказал один из мужчин, приподняв шляпу, и оба они протиснулись в квартиру вслед за Софьей. На пороге они с удивлением воззрились на газетные полосы, которыми были оклеены двери.

— Что вам угодно? — надменно спросила Софья. Она была сильно испугана. Внезапное вторжение посторонних сразу заставило ее ощутить себя отдельной личностью.

— Я консьерж, — сказал тот, который с ней поздоровался. У него был вид преуспевающего ремесленника. — Сегодня днем с вами разговаривала моя жена. А это, — добавил он, указывая на своего спутника, — судебный исполнитель. Сожалею, но…

Судебный исполнитель поклонился и затворил входную дверь. От него, как и от консьержа, исходил неприятный запах — запах тела, пропотевшего в знойный августовский день.

— Разве за квартиру не заплачено? — удивилась Софья.

— Нет, мадам, дело совсем в другом — в мебели!

Затем Софья узнала подробности этой истории. Мебель принадлежала консьержу, который приобрел ее у предыдущего арендатора и продал в рассрочку мадам Фуко. Мадам Фуко дала ему расписку, но не платила по ней. Она все обещала, обещала и нарушала собственные обещания. Чего только она не делала, лишь бы не возвращать денег. Консьерж предупреждал ее снова и снова. Сегодня кончалась последняя отсрочка, и мадам Фуко клятвенно заверила своего кредитора, что заплатит. Уезжая, она ясно и недвусмысленно дала понять, что вернется к обеду с деньгами. О больном отце она не сказала ни слова.

Софья постепенно постигла, до каких пределов дошло малодушие и двуличие мадам Фуко. Больной отец, без сомнения, выдуман. Оказавшись в положении, которого нельзя исправить самой хитроумной ложью, эта женщина, видимо, скрылась только ради того, чтобы избежать неприятных ощущений и не присутствовать при конфискации. Она готова сотворить любую глупость, лишь бы уклониться от надвигающихся неприятностей. А может быть, она уехала и без определенной цели — просто в надежде, что как-нибудь да выкрутится. Может быть, она рассчитывала, что Софья, застигнутая врасплох, проявит щедрость и за все заплатит. Софья мрачно усмехнулась.