Избранное

— Так-так, Паудль, — Вальтоур продолжал расхаживать по редакции, — тебе не очень-то нравится Эйлифс?

— Длинновато, — ответил я, просматривая новые стихи. Первое творение состояло из двадцати трех строф.

— Тогда будем печатать кусками. Мы и раньше так делали. Но ничего не выбрасывай, все пойдет в дело.

— И что получится? Ведь под стихотворением неловко ставить «продолжение следует»?

Вальтоур остановился у моего стола и, вспомнив о римских цифрах, быстро проставил на полосе: «Блестящие миры I», «Блестящие миры II», «Блестящие миры III», но тут же забраковал свой метод:

— Нет. Может, продолжение шлепнуть с новым заголовком?

— Я как-то не задумывался над этим, не рискованно ли? Нужно согласовать с автором. Вы сами поговорите с ним?

— Что за ерунда, зачем беспокоить беднягу? Сами все сделаем, ты да я. Смотри!

Он взял ножницы, выхватил из кучи стих — двенадцать зеленых строф на серебристо-сером листе, — решительно отстриг половину, вынул изо рта сигарету и прочел мне с начала второй половины:

Гляди-ка, здесь полным-полно замечательных названий. Это же очень просто, милок, никаких проблем. Стих можно называть «В мечтах поэта», «Жизнь искрится», «Искрится жизнь», «Весной росистой» или «Росистой весной», «Солнце золотится» или «Золотится солнце», «И дух взлетает», «Взлетает дух», «Полет духа», «Покой духа» или «В сиянье северном». Двенадцать названий, одно другого лучше. Выбирай!

Он вновь заходил по комнате, дымя сигаретой и насвистывая, но я не мог не возразить:

— А как сам автор отнесется к тому, что даже не узнает по названиям свои произведения?

— Обойдется!

Я оставил рукопись, собираясь заняться корректурой, но шеф, оказывается, еще не закончил.

— Выдающийся человек этот Эйлифс, — сказал он, — вежливый и скромный. Куда симпатичнее этих красноперых бездарей, каждый из которых мнит себя гигантом мысли. Выжимают по два-три стишка в год и чуть ли не лопаются от непомерной важности, заносчивости и высокомерия. А этому бедняге никто не желает помочь, и все потому, что он аполитичен. Но по восемнадцатой все же…

— Вы о чем?

— Сегодня он попал под восемнадцатую статью бюджета и получит специальную стипендию для поэтов! — Вальтоур вновь зашагал по редакции. — Я умолял двух министров и пятерых депутатов альтинга подбросить ему еще, чтобы вышло по крайней мере полторы тысячи крон. Кого, по-твоему, я застал вчера у одного знакомого?

— Не знаю.

— Баурдюра Нильссона из Акранеса, знаменитого скрягу и подонка, который не может без слез смотреть на каждый медяк, отчисленный из государственной казны в помощь поэтам и художникам. Его протертым задом они там в альтинге пользуются как зеркалом! — Хмыкнув, он продолжал: — К моему стыду, я спросил и у него, не поддержит ли он предложение распространить восемнадцатую статью и на Арона Эйлифса! И что, думаешь, это ничтожество мне ответило?

— Наверное, он… и сам был бы не прочь… — начал я, но запнулся на полуслове и решил выждать.

— Он, мол, ничего не может обещать в эти трудные времена, ибо государственная казна стонет под тяжким гнетом огромного количества неотложных проблем, требующих дополнительных затрат, и финансовой неразберихи, хотя потом все же добавил, что не станет голосовать против нашего Эйлифса, если большинство в финансовом комитете решат поддержать его кандидатуру. Он, видите ли, любит Эйлифса… И как по-твоему — за что?

— Конечно, за поэзию, — сказал я. — За стихи.

— Нет, милок! За благородные идеи, за борьбу против хлеба и сахара, за сенсационные статьи о вегетарианстве! Нужно было видеть этого скупердяя, когда он разглагольствовал об экономии, напоминая, что наш Эйлифс хочет заставить всех жрать щавель и чуть ли не силос!

Шеф вынул изо рта окурок, раздавил его в пепельнице Эйнара, улыбнулся и быстро посмотрел на меня.

— Боюсь, как бы кое-кто в обморок не упал, когда узнает, что наш Эйлифс получил стипендию по восемнадцатой статье бюджета!

— Ну-у… кто же?

— Мои старые друзья-радикалы!

Мне это ничего не говорило.

— Я жестоко ошибусь, если они не засуетятся и не поднимут шум в прессе, — сказал он. — Увидишь, как завопят эти бесплодные поэты и критики!

— Да уж. Наверняка.

Шеф, сияя, вышагивал от двери до окна и обратно.

— Представляю, как они запоют. — Он назвал имена известных писателей, в том числе прославившихся строптивостью и радикальностью взглядов. — Только ведь их камнями забросают, если они попробуют изрубить в куски нашего Эйлифса. Он же теперь невероятно популярен, женщины с ума по нему сходят!

Мне нечего было сказать. Я наизусть знал такие разговоры о популярности поэта, и пересуды меня мало интересовали, к тому же я в этом плохо разбирался. Вальтоур поправил галстук.

— Тебе не интересно, Паудль?

— Мне? Не знаю…

— Какого черта ты такой вялый? Что-то случилось?

Я отрицательно покачал головой.

— Ты похудел за лето! У тебя слишком грустный вид!

Не поднимая головы, я тем не менее чувствовал на себе его внимательный взгляд.

— Тебе нужно развеяться, — сказал он дружески. — Ты либо мало ешь, либо мало спишь.

— Вы думаете?.. — пробормотал я, от неожиданной заботы на душе у меня потеплело.

— Ты, кажется, помолвлен. Как поживает твоя девушка?

Меня бросило в жар, и я уставился в корректуру.

— Все… все кончено.

— Trouble in love! [98] Бедный мальчик!

Вальтоур остановился у окна, посмотрел на улицу и некоторое время молчал, а потом как бы подумал вслух:

— Детские болячки быстро заживают. В молоденьких девушках как будто недостатка нет. Лучший выход — напиться в дым и пуститься в разгул!

Если бы эти слова принадлежали Стейндоуру Гвюдбрандссону (а это весьма походило на его добрые советы), то он изрек бы их тоном старика-учителя, насмешливо и важно, с оттенком недовольства невежеством подопечного. Но по тону моего шефа было совершенно ясно, что он хотел только засвидетельствовать мне свое участие и тем самым по-своему ободрить меня. На душе полегчало, и я подумал, что он славный малый, хотя и опасался дальнейших расспросов. Ни ему, ни кому-либо другому я не мог доверить историю с Кристин.

Опасения не подтвердились. У Вальтоура хватило такта не возвращаться к этой теме. Он заправил авторучку чернилами и ушел к себе в кабинет. Я же принялся за корректуру. Через некоторое время он распахнул свою дверь и спросил, нет ли Эйнара.

— Вышел. Кажется, собирался постричься, — сказал я.

— Н-да. — Вальтоур замер в дверях, слегка нахмурился. — А ты что копаешься?

— Я?

— Кстати, со следующего месяца будешь получать на сорок крон больше!

Не успел я сообразить, что произошло, как он попросил меня держать язык за зубами.

— Эта новость не для всех, — сказал он коротко. — Если все будет хорошо, то тебе еще подкинут.

Уж не знаю, как я собрался с силами, но все же умудрился поблагодарить Вальтоура.

— Не за что, твоей беде эти кроны вряд ли помогут, — сказал шеф, обводя глазами редакцию, будто искал что-то, но что, так и не вспомнил. — Заслужил, — добавил он, отправляясь к себе.

Как-то ясным воскресным утром в начале октября в дверь моей комнаты постучала хозяйка дома, фру Камилла Йоуханнсдоухтир, жена управляющего Бьярдни Магнуссона.

— Вас к телефону, Паудль!

Раньше мне никогда не звонили по домашнему номеру управляющего. Телефон мне был не нужен, я пользовался им не чаще жильцов из полуподвала. Сердце вдруг сильно забилось; я будто в забытьи сбежал по лестнице вслед за хозяйкой и наконец услышал, в трубке мужественный голос Вальтоура: