Фрау Беата и ее сын

Артур Шницлер

Фрау Беата и её сын

Ей послышался шум в соседней комнате. Она подняла глаза от начатого ею письма, подошла тихими шагами к приотворенной двери и заглянула через щель в комнату, где при закрытых ставнях сын ее, казалось, спокойно спал на диване. Потом только она приблизилась к нему и увидела, как грудь Гуго подымалась и опускалась от его ровного и сильного юношеского дыхания. Гуго лежал совершенно одетый, только воротник рубашки, мягкий, слегка смятый, был отстегнут у шеи; он даже не снял подбитых гвоздями сапог, в которых ходил в деревне. Очевидно, ему стало очень жарко и он прилег на короткое время, с тем чтобы, встав, снова приняться за учение, — это видно было по раскрытым книгам и тетрадям. Он повернул голову набок, точно уже пробуждаясь ото сна, но только потянулся несколько раз и продолжал спать. Глаза матери, освоясь с полумраком комнаты, не могли не заметить, что поражавшая ее уже несколько раз за последние дни странная болезненная складка у губ семнадцатилетнего юноши не разгладилась и теперь, когда он спал. Беата со вздохом покачала головой, вернулась к себе в комнату, тихо закрыла за собою дверь и опустила глаза на письмо; продолжать его. У нее теперь не было охоты. Ведь со своим поверенным Тейхманом, которому это письмо предназначалось, она не могла говорить без стеснения; она и так раскаивалась уже в том, что слишком любезно улыбнулась ему на прощание из окна вагона. Как раз теперь, в эти летние недели в деревне, она особенно живо вспоминала о своем муже, умершем за пять лет до того; любовь адвоката, в которой он еще не признался, по неминуемо должен был признаться, встречала поэтому в душе ее такой же отпор, как всякие мысли о собственном будущем. И ей казалось, что менее всего она могла бы говорить о своей тревоге за Гуго человеку, который увидел бы в ее словах не столько доказательство доверия, сколько знак поощрения. Она разорвала поэтому начатое письмо и подошла в нерешительности к окну.

Очертания гор за озером расплывались дрожащими воздушными кругами; снизу, с поверхности озера, сверкало перед Беатой тысячекратно раздробленное отражение солнца, и она быстро перевела ослепленный взгляд через узкий прибрежный луг, запыленную большую дорогу, сверкающие крыши вилл и неподвижно колосившееся поле на зелень своего сада. Ее взгляд остановился на белой скамейке под окном. Она вспомнила, как часто ее муж сидел на этой скамейке, обдумывая роль или отдаваясь дремоте, в особенности когда воздух покоился вокруг с такой же летней истомой, как теперь. Как часто тогда она высовывалась из окна, нежно касалась черных с проседью волос и теребила их. Фердинанд тотчас же просыпался, попритворялся сначала спящим, чтобы продлить ласку, потом оборачивался наконец к ней и глядел своими детскими веселыми глазами, которые, однако, в далекие теперь, незабвенно сказочные вечера умели принимать такое геройское или такое печальное выражение. Но об этом она не хотела, не должна была вспоминать — или, во всяком случае, не с такими вздохами, какие теперь невольно вырывались у нее. Сам Фердинанд — в те минувшие дни он даже требовал от нее клятвенного обещания — желал, чтобы память о нем освящена была радостью, даже безмятежным новым счастьем. И Беата подумала: как страшно, что в расцвете счастья так легко и шутливо говорят о самом страшном, как будто оно может наступить лишь для других, по не для себя. А потом несчастье приходит; оно непостижимо, и все же его выносишь, и время продолжает идти, а человек продолжает жить. Спишь на том же ложе, которое делила с любимым, пьешь из того же стакана, которого он касался губами, срываешь в тени тех же сосен землянику, которую собирали вдвоем и которую он никогда более не будет собирать, — и не можешь понять, как это возможно.

На этой скамейке под окном она иногда сидела с Фердинандом в то время как мальчик бегал по саду с мячиком или обручем. И хотя умом она знала, что Гуго, который спит теперь на диване в соседней комнате, с такой болезненно-напряженной складкой у рта, — тот же ребенок, бегавший по саду много лет тому назад, но чувством она этого не воспринимала; точно так же она не могла постичь, что Фердинанд действительно умер, что он более мертв, чем Гамлет, чем Сирано, чем царственный Ричард, под маской которых он так часто умирал на ее глазах. И потому еще, может быть, смерть его оставалась непостижимой, что между такой цветущей жизнью и такой мрачной смертью не прошло недель страданий и страха. Он собрался однажды на гастроли, здоровый и веселый, а час спустя его принесли мертвого с вокзала, где с ним случился удар.

В то время как Беата была погружена в эти воспоминания, ей казалось, что нечто призрачно мучительное и вместе с тем требующее разрешения происходило в ее душе. После некоторого размышления она поняла, что ей не дает покоя последняя фраза ее неоконченного письма, в которой она собиралась рассказать про Гуго. И она почувствовала, что должна додумать до конца заключавшуюся в этой фразе мысль. Ей было ясно, что в душе Гуго подготовлялось или свершалось нечто, чего она давно ждала, но что, в сущности, никогда не считала возможным. В прежние годы, когда он был еще ребенком, она часто мечтала, что будет для него не только матерью, но и другом, которому он будет все доверять. И еще до последнего времени он приходил к ней каяться не только в своих школьных проступках, но и в своих первых детских увлечениях, и она по-прежнему воображала, что это редкое материнское счастье станет ее уделом. Ведь прочел же он ей трогательные детские стихи, написанные им маленькой Эльзе Вебер, сестре его школьного товарища, о которых та даже не узнала. А прошлой зимой, не признался ли он матери в том, что одна маленькая барышня, имя которой он рыцарски скрыл, вальсируя с ним во время урока танцев, поцеловала его в щеку? И еще минувшей весной он пришел к ней расстроенный и рассказал, что два мальчика из его класса провели вечер в Пратере в очень сомнительной компании и хвастали тем, что вернулись домой в три часа ночи. Беата поэтому надеялась, что Гуго будет поверять ей и свои более серьезные чувства и переживания и что она сможет уберечь его своими советами от многих печалей и опасностей юношеских лет. Но теперь оказалось, что все это были только мечты избалованного материнского сердца. Когда пришло первое сердечное испытание, Гуго сделался замкнутым и чужим, и мать чувствовала себя испуганной и совершенно беспомощной перед такой неожиданной переменой в сыне.

Она вздрогнула. При первом ветерке предвечернего часа, точно насмешливо подтверждая основательность ее тревог, внизу, на крыше светлой виллы у озера, стал развеваться ненавистный ей белый флаг. Он взвился вверх своими дерзкими фестонами, как назойливо манящий призыв потерянной женщины, обращенный к мальчику, которого она хотела погубить. Беата невольно подняла руку, точно угрожая кому-то. Затем она быстро отошла от окна и прошла в глубь комнаты: она почувствовала непреодолимое желание взглянуть на сына и откровенно поговорить с ним. Она приложила ухо к его двери, боясь нарушить его живительный сон; ей показалось, что, как и прежде, она слышит его ровное и сильное юношеское дыхание. Она осторожно открыла дверь с намерением подождать, когда он проснется, и затем, сидя рядом с ним на диване, с материнской нежностью расспросить его о его тайне. Но она с ужасом увидела, что в комнате никого нет. Гуго ушел, не попрощавшись с матерью, не дождавшись привычного материнского поцелуя в лоб. Очевидно, он боялся вопроса, неминуемость которого чувствовал уже несколько дней; теперь она твердо знала, что непременно обратилась бы к нему с этим вопросом сегодня, сейчас, в эти четверть часа. Так вот до чего он отдалился от нее, замкнувшись в своей тоске, в своих влечениях. И это сделало рукопожатие женщины, с которой неосторожная мать сама познакомила его на пристани. Это сделал взгляд той женщины, с приветливой улыбкой взглянувшей на него вчера с галереи купальни, когда его ослепительное юношеское тело вынырнуло из волн. Правда, ему уже минуло семнадцать лет — и мать его никогда и не мечтала о том, что он сохранит себя для той единственной, которая предназначена ему от века и которую он встретит, юную и чистую, как он сам. Одного только она молила для него: чтобы он проснулся от первого угара страсти без чувства отвращения и чтобы его душистая юность не стала жертвой женщины, достигшей почти забытой теперь сценической славы своим прославленным распутством. При этом ее образ жизни и ее репутация не изменились и когда она довольно поздно вышла замуж.