Путешествие на край ночи

Марсель Эме

Легенда и правда о Селине

Вокруг личности Селина создалась вредная легенда, в которой частично повинен он сам, ибо не предпринимал ничего, чтобы ее разрушить, и ему даже нравилось поддерживать ее.

Это легенда о человеке грубом, злобном, безжалостном в проявлении своей ненависти и в своей неприязни к людям; это также легенда о склонном к анархизму разрушителе и пессимисте, упивающемся отчаянием. Хотя видимости тогда ее подтверждали, подобная легенда совершенно далека от правды. Селин, разумеется, не был человеком покладистым или тем, кто легко забывал о причиненном ему вреде. Прощение зла, прощение обид не имели для него никакого смысла. Он мог в течении жизни достигать того, что не обращал на них внимания, но он о них не забывал. В его глазах прощение было если и не негативным, то по крайней мере не имеющим значения поступком, который не мешал злу существовать, а врагу — оставаться опасным. На людей и события он реагировал мужественно, свободно, ничего не принося в жертву прописям морали, считая, что одна из первых обязанностей человека заключается в умении постоять за себя. С его точки зрения, это был долг, от которого не только зависела гордость личности, но и ее физическое и нравственное спасение, ибо, спрашивается, каким образом человек, не обладающий здоровыми защитными рефлексами против своих врагов, сумеет защититься от общества и прежде всего от самого себя? Вот почему в своей жизни, как и в своем творчестве, Селин чаще всего разоблачал эту «самость» как наиболее грозного недруга человека. Что касается его суждений, его литературных, политических и прочих взглядов (по правде говоря, политика, в которой он видел некую изменчивую, низменно органическую материю, некое подчинение общества его же собственным отбросам, интересовала его весьма мало), то и здесь он тоже обнаруживал большую бойцовскую силу и не принадлежал к тем людям, что делят грушу на две половинки, чтобы доставить удовольствие собеседнику, пусть даже тот и его друг. Этот сильный нравственный характер способствовал развитию у него великодушия в чувствах, которое истолкователи совсем не выявили в его творчестве, хотя оно обнаруживает себя на протяжении всей его жизни. Он любил дружбу и всегда проявлял редкую верность в своих привязанностях. За то время, что он занимался врачебной практикой, которая оказала столь большое воздействие на его литературное творчество, он до конца своей жизни воплощал замечательную преданность профессии и бескорыстие. В последние годы он действительно открыл в своем доме в Медоне врачебный кабинет, хотя не ради выгоды, а больше ради того, чтобы снова завязать с медициной контакт, который не был бы чисто книжным. К нему приходили бедные пациенты, с которых он никогда не решался брать плату и которым сам покупал лекарства. Нет, Селин не был жестокосердным человеком, совсем наоборот. И той великой нежности, которую он совершенно естественно питал к детям и животным, достаточно, чтобы подтвердить это. Селина неистово упрекали за его антисемитизм, а это очень несправедливо. Воспитываемый родителями-антисемитами, противниками Дрейфуса, вечно недовольными мелкими коммерсантами, для кого евреи были не столько воплощением зла, а скорее опасными конкурентами, угрожающими отнять у них заработок, Селин вырос в атмосфере злобы против евреев. В порядке вещей, что он пропитался этой злобой и тоже стал антисемитом. Я не понимаю, почему ему вменяют это в преступление. Если родители-евреи воспитывают своих детей в духе ограниченного расизма, то они ведь тоже создают взрослых расистов. Каждый человек обусловлен своим воспитанием, средой, где протекло его детство (а также и другими факторами), и мы почти так же не выбираем свои убеждения, как не выбираем мы свой пол. Хорошо, возразят нам, Селин был антисемитом, но зачем ему надо было кричать об этом во всеуслышание? Пусть так, но, следуя этой логике, пришлось бы также задать себе вопрос, зачем ему надо было писать. Я боюсь, что его биографы и комментаторы, по крайней мере в ближайшее время, будут представлять себе Селина и судить о нем по автопортрету, который он пожелал сделать в своих интервью и разговорах с писателями в те пять или шесть лет, что предшествовали его смерти, но этот автопортрет на него ничуть не похож. По причине постоянной враждебности и клеветы, которые он испытывал со стороны трусливой и продажной прессы, Селин совсем не уважал французских журналистов. Он развлекался тем, что заставлял их блуждать по лабиринту своих крайних и противоречивых мнений, позволяя им разглядеть лишь искаженное и ничтожное отражение самого себя. Зная, что во Франции своего времени он единственный великий писатель, Селин с наслаждением взирал, как газеты третируют его либо с комичной снисходительностью, либо с высокомерным презрением.

Да, Селину нравилось это шокирующее, хотя и не столь горькое противостояние, в котором он уже различал свой посмертный реванш и почти постоянно старался это противостояние подогревать. Я думаю, Селин был бы наверху блаженства, если бы смог из глубины своей могилы стать свидетелем той восторженной шумихи, которую французская пресса подняла вокруг имени Хемингуэя, умершего в один день с Селином, — той великой возни редакций вокруг достойного уважения, но не гениального американского писателя (может быть, Хемингуэй более велик как охотник, чем как писатель), если бы Селин мог в то же время и в той же французской прессе прочесть угрюмое сообщение о своей смерти.

Настоящий Селин был тот Селин, кого я знал до войны (разумеется, я говорю о человеке, а не о писателе, который всегда был верен себе).

Бывший кирасир Детуш дышал тогда здоровьем и радостью жизни. Мало сказать, что он и физически, и нравственно, был стихийной силой, ибо это была организованная сила, сила человека, владеющего собой и живущего в строгой дисциплине, которую он сам навязал себе. Именно это, без сомнения, позволило ему достичь значительных результатов в работе, к которой вынуждала его двойная жизнь врача и писателя. Природа создала из него борца, наделив волей и самообладанием, и его творчество — это творчество борца. Много говорили и писали о том, что Селин пессимист, что у него крайне мрачный взгляд на жизнь, граничащий с ненавистью. Трудно более заблуждаться. В действительности Селин ненавидел не жизнь и не жизнь выводила его из себя, а, наоборот, все то, что стремилось ее унизить, обезобразить, опошлить. Ремесло врача, общение с больными и бесконечная череда убогих в пригородном диспансере обострили и укрепили в нем чувство греха, но греха не против Бога, а против человека. Я видел, как самые яростные приступы его гнева обрушивались против всего, что, как он считал, унижает человека, заставляет его изменять самому себе.

Именно так обстоит дело в его романах. Селин разоблачает заговор нашей меркантильной цивилизации против жизни с раздражением, с исступлением, чтобы заставить современников услышать себя. Он неустанно показывает нам и принуждает нас касаться язв человечества — войну, проявления эгоизма, несправедливости, крайности, нехватки, социальное и светское лицемерие, тщеславие денег, а за этими различными личинами и определениями — придавивший жизнь материализм нашей эпохи. Мы никогда не перестанем повторять: перед лицом всемирного бреда о насыщении пищей и машинами Селин вступает как поборник духовной жизни, искусств, поэзии, красоты, бескорыстия. Честно говоря, материализм существовал во все времена, и Селин прекрасно знает, что не будет ему конца, ибо он порождается нашей земной природой (это первородный грех, который не искупить крестильной водой), но он ждет от своих ближних, что они уделят духу хоть немного той преданности, с какой они относятся к своим кишкам и прочим потрохам. Но иногда — это правда — он теряет надежду на это.

Вторжение Селина в литературу было событием мирового значения и не будет преувеличением сказать, что в конце концов его творчество проникло во все страны и в самых разных сферах общества вызвало заметные изменения в строе человеческих чувств. Может быть, во Франции Селин даже стер для читателя границы между миром внешним и миром внутренним, которые у нас поддерживались традициями классицизма. В кипении селиновского языка выражение так хорошо соответствует замыслу и чувствам автора, что мы словно оказываемся заброшенными в его вселенную какой-то мощной, неодолимой силой. Что же касается стиля Селина, то литературный мир с отвращением или с восхищением относился к его арготическому языку, который он выработал, языку такому точному и такому красочному. Они усматривали в этом обращении к арго тайну мощи и напряженности селиновской изобразительности. Другие предсказывали, что его сочинения вряд ли переживут их создателя и станут нечитабельными, как только его арготический словарь устареет, что неминуемо скоро произойдет, так как арго — подвижная, почти эфемерная речь. Но в книгах Селина доля арготических слов не достигает одного процента, и вышедшая из монастыря девица сможет читать их столь же легко, как и свой молитвенник. В «Путешествии на край ночи», например, есть очень много страниц и даже целых глав, чей синтаксис и словарь безупречно правильны. Поэтому это тоже легенда, будто прозу Селина захлестывают потоки арго, но легенда эта заставила отвернуться от него очень многих читателей. Это просто скандал, что мы способны превращать в пугало столь прекрасный язык, живой трепет и богатство которого не имеют прецедента в нашей литературе. Но, возразят нам, был же Рабле. Это имя в самом деле сразу приходит на ум, когда думаешь о Селине. У Рабле мы находим словесное изобилие и радость письма, но мы никогда не сталкиваемся у него с тем волнением, которое так часто щемит нам сердце при чтении романа «Путешествие на край ночи».