Омлет по-византийски

Саки

Омлет по-византийски

Софи Шаттель-Монкхайм была социалисткой по убеждениям и Шаттель-Монкхайм по мужу. Тот, за кого она когда-то вышла замуж, был богат, богатыми считались и его родственники. У Софи были вполне передовые и определенные взгляды насчет того, как нужно распоряжаться средствами, и ее радовало то счастливое обстоятельство, что у нее помимо всего прочего есть еще и деньги. Когда на съездах гостей и конференциях Фабианского общества она, прибегая к красноречию, яростно нападала на капитализм и вскрывала его пороки, то невольно находила утешение в том, что эта система с ее неравенством и беззаконием свое, наверное, проживет. Одно из утешений реформаторов среднего возраста состоит в том, что насаждаемое ими добро должно жить и после них, если уж ему все равно суждено жить.

Как-то весной, вечером, когда время близилось к ужину, Софи умиротворенно сидела между зеркалом и служанкой, которая возводила на ее голове замысловатое подобие прически в соответствии с последними требованиями моды. На ее душе царило полное спокойствие, спокойствие человека, который, проявив большое упорство и настойчивость, достиг желанной цели и которому эта цель все еще представляется желанной. Герцог Сирийский согласился побывать в ее доме в качестве гостя, да он уже, собственно, находился в нем и в скором времени должен был расположиться за обеденным столом. Как настоящая социалистка, Софи осуждала социальные различия и высмеивала кастовость, но, если уж этой искусственно созданной разнице в общественном положении и звании суждено было существовать, она всегда охотно и с волнением включала в список гостей представителя благородного слоя общества. Она была достаточно терпима, чтобы любить грешника и одновременно ненавидеть грех. Это не означает, что она питала какие-то чувства личной симпатии по отношению к герцогу Сирийскому, который был для нее человеком относительно незнакомым, и все же она была очень, очень рада приветствовать его в своем доме именно как герцога Сирийского. Она не смогла бы объяснить почему, но никто и не собирался требовать у нее объяснений, а между тем многие женщины завидовали ей.

– Сегодня ты должна превзойти себя, Ричардсон, – любезно заметила она своей служанке. – Я должна выглядеть лучше всех. Мы все должны превзойти себя.

Служанка ничего на это не сказала, но, судя по ее сосредоточенному виду и тому, с каким проворством она перебирала пальцами, было видно, что и ею движет стремление превзойти себя.

Раздался тихий, но требовательный стук в дверь. Так стучит человек, которого нельзя не впустить.

– Ступай посмотри, кто это, – сказала Софи. – Наверное, пришли узнать насчет вин.

Ричардсон быстро посовещалась в дверях с невидимым посланником. Когда она возвратилась, стало заметно, что плохо скрываемое равнодушие заступило на место прежней живости.

– В чем дело? – спросила Софи.

– Слуги прекратили работу, сударыня, – ответила Ричардсон.

– Прекратили работу? – воскликнула Софи. – То есть ты хочешь сказать, что они объявили забастовку?

– Да, сударыня, – сказала Ричардсон и прибавила: – А все из-за Гаспара.

– Из-за Гаспара? – с удивлением произнесла Софи. – Шеф-повара, без которого сегодня не обойтись! Специалиста по омлетам!

– Да, сударыня. Прежде чем стать специалистом по омлетам, он служил камердинером и два года назад был одним из штрейкбрехеров во время знаменитой забастовки у лорда Гримфорда. Как только наши слуги узнали о том, что вы наняли его на службу, они решили в знак протеста прекратить работу. На вас лично они зла не держат, но требуют, чтобы Гаспара немедленно рассчитали.

– Но, – протестующе воскликнула Софи, – это единственный человек в Англии, который понимает, как нужно готовить омлет по-византийски. Я наняла его специально к визиту герцога Сирийского, и заменить его по первому же требованию невозможно. Мне пришлось бы посылать за кем-то в Париж, а герцог любит омлеты по-византийски. Мы только об этом и говорили, когда возвращались со станции.

– Он был одним из штрейкбрехеров у лорда Гримфорда, – повторила Ричардсон.

– Это просто ужасно, – сказала Софи, – бастовать в такую минуту, когда в гостях герцог Сирийский! Нужно немедленно что-то предпринять. Быстро заканчивай мою прическу, и я пойду посмотрю, что можно сделать, чтобы переубедить их.

– Я не могу закончить вашу прическу, сударыня, – произнесла Ричардсон тихо, но с большой решимостью. – Я являюсь членом профсоюза и не могу более и полминуты работать, покуда забастовка не закончится. Жаль, что мне приходится огорчать вас.

– Но это бесчеловечно! – трагически воскликнула Софи. – Я всегда была образцовой госпожой и нанимала на службу только тех слуг, которые состоят в профсоюзе, и вот результат. Не могу же я сама закончить прическу. Я не знаю, как это делается. Как же мне быть? Это бесчестно!

– Именно бесчестно, – согласилась Ричардсон. – Я стойкий консерватор, и, простите, вся эта социалистическая чепуха выводит меня из терпения. Это тирания, вот что это такое, но мне надо зарабатывать на жизнь, как и всем другим, и я должна поступать так, как решит профсоюз. Без разрешения забастовочного комитета я больше ни к одной булавке не притронусь, даже если вы вдвое повысите мне жалованье.

Дверь распахнулась, и в комнату ворвалась Кэтрин Мэлсом.

– Хорошенькое дельце! – вскричала она. – Слуги без предупреждения устраивают забастовку, а я остаюсь в чем есть! Я не могу в таком виде появляться на людях!

Коротко взглянув в ее сторону, Софи согласилась, что нет, не может.

– Они что, все бастуют? – спросила она у своей служанки.

– Все, кроме тех, кто работает на кухне, – ответила Ричардсон. – Те принадлежат к другому профсоюзу.

– Хоть насчет ужина не надо беспокоиться, – сказала Софи. – Спасибо и на этом.

– Какой там ужин! – сердито фыркнула Кэтрин. – О каком ужине ты говоришь, когда мы не можем на нем присутствовать? Посмотри на свою прическу и посмотри на меня! Нет, лучше не делай этого.

– Без служанки тебе не обойтись, это я по себе знаю. А твой муж может тебе чем-то помочь? – в отчаянии спросила Софи.

– Генри? Ему еще хуже, чем нам. Его слуга – единственный человек, который что-то понимает в этой дурацкой новомодной турецкой бане, которую Генри повсюду возит с собой.

– Один вечер он мог бы обойтись и без турецкой бани, – сказала Софи. – Без прически я не могу появиться на людях, а вот турецкая баня – это уже роскошь.

– Дорогая моя, – заговорила Кэтрин с пугающей горячностью, – Генри уже был в бане, когда забастовка началась. В бане, понимаешь? Он и сейчас там.

– А что, он из нее не может выйти?

– Он не знает, как это сделать. Стоит ему повернуть ручку с надписью «выход», выходит лишь еще больше горячего пара. В этой бане два вида пара – «терпимый» и «едва терпимый». Он им обоим дал выход. Наверное, к настоящему моменту я уже вдова.

– Но я просто не могу отослать Гаспара, – застонала Софи. – Где мне раздобыть другого специалиста по омлетам?

– А вот где мне раздобыть другого мужа, похоже, никого не интересует, – с горечью проговорила Кэтрин.

Софи решила капитулировать.

– Иди, – сказала она Ричардсон, – и скажи забастовочному комитету, или кто там руководит всем этим делом, что Гаспар с настоящей минуты уволен. И попроси Гаспара зайти в библиотеку, я рассчитаюсь с ним и извинюсь, как смогу, а потом лети назад и заканчивай прическу.

Спустя примерно полчаса Софи разместила гостей в главной зале, прежде чем отправить их в столовую. Если не считать того, что лицо Генри Мэлсома имело оттенок спелой малины, который иногда можно увидеть на лицах актеров в домашних спектаклях, иных внешних проявлений кризиса, с которым кое-кто из собравшихся только что столкнулся – и который преодолел, – не наблюдалось. Однако напряжение было слишком сильным, чтобы кое-кого не вывести из душевного равновесия. Софи сама не понимала, что говорила своему знатному гостю, и к тому же со все возраставшей частотой она бросала взгляды в направлении главных дверей, откуда должно было последовать долгожданное объявление, что ужин подан. Время от времени она посматривала и в сторону зеркала, в котором отражались ее чудесно убранные волосы, – точно так же страховщик глядит с благодарностью на опоздавшее судно, которое благополучно вошло в гавань по окончании гибельной бури. И вот двери раскрылись, и дворецкий наконец-то вошел в залу. Однако он не стал оповещать собравшихся, что банкет готов. Его послание было обращено к одной лишь Софи.