Счастливые привидения

Вошла экономка с лампой, которую поставила на подставку.

— Освещаете меня?

У Уинифред сложилась привычка беседовать с ним при свечах.

— Я думала о вас — теперь хочу на вас посмотреть, — негромко, с улыбкой ответила она.

— Ясно… Чтобы убедиться в правильности своих умозаключений?

Уинифред бросила на Куттса быстрый взгляд, как бы подтверждая его догадку.

— Верно.

— Тогда, — проговорил он, — я помою руки.

Он бросился наверх, завороженный их близостью и ощущением свободы. Пока он намыливал руки, то есть занимался вполне обычным делом, ему вдруг вспомнилась его другая любовь. В ее доме он всегда был вежлив, учтив, обходителен. С Конни его не покидало традиционное чувство мужского превосходства; он был сильным и нежным рыцарем, а она — прекрасной девой с ангельским личиком. Он целовал ее, тщательно подбирал слова помягче, отказывался от большей части самого себя. Конни была его суженой, его женой, его королевой — ему нравилось идеализировать ее и ради нее меняться самому. В будущем ей предстояло руководить им — тем им, который принадлежал ей. Он любил ее жалостливой нежной любовью. Подумав о том, как на севере, в доме священника, она льет слезы в подушку, он прикусил губу и затаил дыхание, до того сильно заныло сердце. И все же его не покидало неясное предчувствие будущей скуки. А вот Уинифред зачаровывала Куттса. Он и она играли с огнем. Куттса одолевали возбуждение, страсть. А ее, говоря откровенно, — нет, всегда — нет. Значит, он не был честен, даже с самим собой не был честен. Еще не произнеся ни слова, ничем себя не выдав, лишь оказавшись вместе, они возобновили прежнюю игру. Их трясло, они были беззащитны, им грозила опасность, они ненавидели друг друга. И, тем не менее, они опять были вместе. Уинифред немного пугала Куттса. Она была вся напряжена и не похожа на себя — рядом с ней он тоже напрягался и делался не похожим на себя.

Когда Куттс спустился вниз, Уинифред наигрывала на рояле мелодию из «Валькирии» [11].

— В первый раз мыл руки в Англии, — объявил Куттс, глядя на свои ладони. Уинифред коротко рассмеялась. Она ненавидела грязь, и ее удивляло его безразличие к временному неудобству.

Куттс был высоким, сухопарым, с маленькими руками и ногами, с грубыми, даже уродливыми чертами лица и завораживающей улыбкой. Уинифред всегда поражало, каким он мог быть разным. Особенно его глаза. То они были голубыми, холодными, дерзкими, то темнели и наполнялись теплом и лаской, а то сверкали, как у зверя.

Куттс устало опустился в кресло.

— Мое кресло, — произнес он, словно ни к кому не обращаясь.

Уинифред наклонила голову. Не стянутое корсетом тело низко наклонилось над роялем. Он смотрел на ровную спину, из которой не выпирали лопатки, и дивился тому, какая она крепкая. Когда Уинифред опустила руку, он перевел взгляд на ямочки на локте. Поймав его взгляд, в котором были и задумчивое восхищение, и воспоминание о забытых мгновениях, Уинифред медленно раздвинула губы в улыбке и спросила:

— Чем вы занимались?

— Ничем, — ответил он, решив ничего не скрывать. — Хотя столько всего было. Думаю, эти месяцы выпадут из моей жизни, исчезнут без следа, не будут иметь последствий. Я забуду их.

Ее голубые глаза потемнели, и устремленный на него взгляд сделался тяжелым. Она ничего не сказала. И он едва заметно улыбнулся.

— А вы? — спросил он некоторое время спустя.

— Со мной было иначе, — тихо проговорила она.

— Вы сидели и смотрели в свой магический кристалл, — засмеялся он.

— Пока вы сражались… — Она не закончила фразу.

Он хохотнул, вздохнул, потом опять воцарилось молчание.

— У меня было множество видений, они приходили ко мне в снах, пропитанные потом, — произнес он.

— Кого вы читали? — Она улыбнулась.

— Мередита. Очень здоровое чтение, — со смехом ответил он.

Поняв, что ее раскусили, она тоже рассмеялась.

— Вы узнали все, что хотели узнать? — спросил он.

— Ну, нет! — громко воскликнула она.

— Что ж, тогда заканчивайте. Я пока в полном здравии. А вы как?

— Но… но… — упрямо бормотала она. — Что вы собираетесь делать?

У него как будто затвердели губы и взгляд сделался тяжелым, однако ответил он, не задумываясь:

— Продолжать.

Опять они заняли свои позиции на поле битвы. Уинифред не понимала, как он может жениться, это казалось ей чудовищным, и она сражалась против грядущего брака. Смерила изменника ведьминским взглядом исподлобья. Темно-синие глаза видели его насквозь. Куттс поежился, словно от боли. Уинифред становилась жестокой, когда он давал волю своему будничному, банальному «я».

— Вы посмеете продолжать?

— Почему «посмею»? Что в этом такого особенного?

— Не знаю, — ответила она, испытывая горькое разочарование.

— Какая разница…

— Но… — Уинифред продолжала медленно, не шутя, выяснять что к чему. — Вы ведь знаете, что собираетесь делать.

— Я женюсь — осяду — буду хорошим мужем, хорошим отцом, хорошим партнером в бизнесе; растолстею, стану приятным во всех отношениях господином — quod erat faciendum [12].

— Отлично, — подводя черту, проговорила она глубоким голосом.

— Благодарю.

— Я не поздравляю вас.

— А! — вырвалось у него, и он затих, печальный и неуверенный в себе. А Уинифред все не сводила с него тяжелого взгляда. Впрочем, он не возражал против того, чтобы его изучали, ему даже было лестно.

— Ну, наверно, это хорошо или может быть хорошо, — проговорила Уинифред, — но вам-то все это зачем? — зачем?

— Как зачем? Что значит зачем? — Я так хочу.

Однако он не мог закончить разговор на столь непочтительной ноте.

— Послушайте, Уинифред, мы с вами лишь свели бы друг друга с ума, мы оба стали бы ненормальными.

— Пусть так, — сказала Уинифред. — И все же, почему она?

— Почему я женюсь на ней? — Не знаю. Инстинкт.

— У человека много инстинктов, — горько усмехнувшись, проговорила Уинифред.

Для него это был новый поворот.

Уинифред подняла руки и усталым жестом вытянула их над головой. У нее были прекрасные сильные руки, напоминавшие Куттсу о «Вакханках» Еврипида — белые, округлые, длинные руки. Сразу же приподнялись груди. И вдруг она уронила руки на подушку, словно они были слишком тяжелыми для нее.

— Я, правда, не понимаю, зачем это вам, — со скукой в голосе, но, как всегда, пряча насмешку, проговорила она. — Ну, почему мы вечно должны… воевать?

— О нет, понимаете.

В этот тупик он больше не собирался загонять себя.

— Кстати, — засмеялся он, — это ваша вина.

— Неужели я такая плохая? — усмехнулась Уинифред.

— Хуже некуда.

— Но… — Она сердито повела плечами. — Какое это имеет отношение к делу?

— К какому делу? — улыбнулся Куттс. — Вы, знаете ли, охотитесь за химерами.

— Да, — согласилась Уинифред. — Мне ужасно недоставало вас. Ведь вы ради меня воровали у кобольдов.

— Точно, — съязвил он. — Точно! Для этого я вам и нужен. Мне надлежало быть вашим зеркалом, вашим «гением». Сам я во плоти и крови ровным счетом ничего не стою. Ну да, я нравлюсь вам в качестве зеркала, чтобы вы могли смотреться в него сами: рассматривать себя, да и других тоже. Для вас я — зеркало благословенной владычицы Шэлот [13].

— Вы рассказываете мне, — проговорила Уинифред, прерывая его жаркую речь, — о моем тумане с символами!

— Ах да, но если и так, то вы сами напросились.

— Разве?

Уинифред холодно посмотрела на него. Она рассердилась.

— Да, — ответил он.

Опять они ненавидели друг друга.

— Древние греки, — со смехом сказал он, — жертвовали богам околопочечный жир и кишки, по крайней мере, так мне помнится. Остальное съедали сами. Вам не стоит быть богиней.

— А хорошим манерам вы так и не научились, живя в доме священника, — с холодным презрением проговорила Уинифред. Прикрыв глаза, Куттс поглубже уселся в кресле и вытянул в ее сторону ноги.