Драма на берегу моря

Оноре де Бальзак

Драма на берегу моря

Едва ли не у каждого молодого человека имеется циркуль, которым он с увлечением измеряет будущее; если твердость его воли соответствует смелому раскрытию циркуля, мир принадлежит ему. Но такое явление в духовном мире наблюдается только в определенный период жизни. Этот период, для всех людей наступающий между двадцатью двумя и двадцатью восемью годами, — время смелых дум, время творческих замыслов, ибо это время необъятных желаний, когда ни в чем не сомневаешься; усомниться — значит утратить силу. После этого периода, краткого, как пора посева, наступает время выполнения задуманного. Существуют как бы две молодости, сменяющие одна другую: сначала люди еще только верят, а потом — действуют. Зачастую у тех, кто щедро одарен природой, кто, как Цезарь, Ньютон и Бонапарт, являются великими среди великих, — оба периода сливаются воедино.

Я измерял время, потребное для осуществления замысла; вооруженный своим циркулем, я, стоя на утесе, на высоте ста туазов над уровнем океана, игравшего волнами среди прибрежных скал, обозревал свое будущее, наполнял его своими творениями, — так строитель намечает в пустынной местности расположение прекрасных дворцов и крепостей. Море было прекрасно, я только что выплыл на берег и оделся; я ждал Полину, моего ангела-хранителя; она еще купалась в гранитной впадине, устланной мельчайшим песком, — самом изящном бассейне, когда-либо созданном природой для морских фей. Мы находились на оконечности Круазика, очаровательного полуострова Бретани, далеко от гавани, в местности, которую казна сочла настолько непригодной для причала, что таможенники почти не заглядывали туда. Унестись мечтой вдаль, после того как носился по волнам! О! Кому не любо устремляться в будущее! Почему обуревают меня думы? Почему вдруг находит тоска? Кто знает? Мысли западают вам в сердце или в голову, не спрашиваясь вас. По своеволию и прихотливости никакой куртизанке не сравниться со вдохновением художника; лишь только оно появится, его, как фортуну, нужно хватать за волосы Итак, я, оседлав свою мысль, как Астольфо [1] — своего гиппогрифа, мчался по белу свету, все подчиняя своем) желанию. Я искал вокруг себя какой-либо приметы, благоприятной для тех смелых замыслов, что внушала мне моя неистовая фантазия, — и вдруг мелодичный возглас, возглас женщины, зовущей вас посреди безмолвия пустыни, женщины, только что искупавшейся в море, веселой, оживленной, заглушил рокот волн, непрерывно расстилавших по извилистому берегу свою пенистую бахрому. Когда я услыхал этот вырвавшийся из глубины души возглас, мне почудилось, будто в скалах промелькнул ангел и, взмахнув крыльями, воскликнул: «Ты достигнешь цели!» Я сбежал вниз, сияющий, полный надежды, подпрыгивая, словно камешек, по крутому склону. Завидев меня, Полина спросила. «Что с тобой?» Я не ответил. Глаза мои увлажнились слезами. Накануне она поняла мои страдания, как в эту минуту она поняла мою радость, — с волшебной чуткостью эоловой арфы, откликающейся на малейшие изменения атмосферы. В жизни человека бывают прекрасные мгновения! Мы молча пошли по песчаному берегу; небо было безоблачно, море — безмятежно; иные узрели бы только синюю бескрайнюю пустыню — внизу и такую же пустыню — вверху; но мы, понимавшие друг друга без слов, мы, способные отдаваться, между этими двумя воплощениями бесконечности, чем иллюзиям, которыми пленяешься в молодости, мы при легчайшем волнении водной или небесной глади пожимали друг другу руку; ведь эти едва заметные перемены нам представлялись ощутимым выражением мыслей, общих нам обоим. Кому не довелось испытать в порыве наслаждения тот миг беспредельного блаженства, когда душа как бы сбрасывает с себя оковы плоти и снова возвращается на свою родину? И наслаждение — не единственный наш водитель в этих мирах. Разве не выпадают нам часы, когда чувства наши невольно сплетаются и сами уносятся туда, как зачастую двое детей берутся за руки и пускаются бежать, сами не зная, почему? Так шли мы по берегу. В ту минуту, когда на горизонте сероватой грядой обрисовались крыши города, мы встретили бедно одетого рыбака, направлявшегося в Круазик. Он шел босиком, ветхие холщовые штаны его были кое-как заплатаны и свисали понизу клочьями; на нем была парусиновая рубаха, плохонькие помочи из покромок, куртку заменяли какие-то отрепья. На эту нищету нам больно было смотреть: она внесла диссонанс в нашу душевную гармонию. Мы переглянулись, изъявляя этим друг другу сожаление о том, что у нас нет возможности полными пригоршнями черпать из сокровищ Абул-Касима. Мы заметили, что рыбак держал в правой руке бечевку, на которой висели крупный омар и прекрасная лангуста; в левой он нес удочку и сетки. Мы подошли к нему с намерением купить его улов: эту мысль, одновременно пришедшую нам обоим, Полина выразила улыбкой, на которую я ответил тем, что слегка стиснул ее руку, лежавшую в моей руке, и прижал к своему сердцу. Из таких безделиц воспоминание способно творить поэмы — и вот впоследствии, сидя возле очага, мы оглядываемся на прошлое и воскрешаем миг душевного волнения, вызванного этой безделицей, место, где это произошло, и тот мираж, который хотя еще не исследован в своей природе, но в часы, когда жизнь легка и сердца радостны, зачастую преображает все, чем мы окружены. Самые прекрасные виды обладают лишь той красотой, которою мы их наделяем. Разве те, в ком бьется поэтическая жилка, не хранят в памяти какую-нибудь скалу, запечатлевшуюся в ней ярче, чем прославленные ландшафты далеких и трудно доступных стран! Возле этой скалы во мне родились мысли; там мне открылась задача всей моей жизни; там рассеялись опасения; там душу пронизал луч надежды. В этот миг солнце, сочувствуя мыслям о любви и о будущем, озарило бурые склоны скалы ярким сиянием; то один, то другой горный цветок привлекал взоры; спокойствие и безмолвие придавали этой каменной глыбе, темной от природы, но расцвеченной воображением, неведомое величие; покрытая скудной растительностью — яркими ромашками, венериным волосом с бархатистыми листьями, — она была прекрасна! Длительный праздник, чудесное зрелище, блаженная полнота человеческих сил! Ранее меня так же растрогал вид на Бьенское озеро с острова Сен-Пьер; быть может, скала у Круазика будет последней из этих радостей! Но что станется с Полиной?

— Ну как, повезло вам сегодня, дружище? — спросил я рыбака.

— Да, сударь, — ответил он, останавливаясь и повернув к нам лицо, покрытое темным загаром, как у тех, кому приходится подолгу сидеть над водой, отражающей жаркие лучи солнца.

Все в нем говорило о покорности судьбе, о долготерпении и кротком нраве. У рыбака был тихий голос, очертания рта выражали доброту; в его лице сквозило смирение, что-то жалкое, болезненное. Другое выражение лица не вязалось бы с его обликом.

— Где вы продаете улов?

— В городе.

— Сколько вам платят за омара?

— Пятнадцать су.

— А за лангусту?

— Двадцать.

— Почему такая разница между омаром и лангустой?

— Сударь, лангуста (он произносил лумгуста) много нежнее и вкуснее; к тому же она хитра, как мартышка, ее очень трудно поймать.

— Согласны продать нам весь улов за пять франков? — спросила Полина.

Рыбак так и остолбенел.

— Нет, Полина, улов вам не достанется! — со смехом воскликнул я. — Даю десять франков. За приятные ощущения надо платить не скупясь!

— И все-таки он достанется мне, — возразила Полина. — Даю десять франков и два су.

— Десять су.

— Двенадцать франков.

— Пятнадцать франков.

— Пятнадцать франков пятьдесят сантимов, — сказала Полина.

— Сто франков.

— Сто пятьдесят.

Я сдался. В ту пору мы были не так богаты, чтобы продолжать этот аукцион. Бедный парень не знал, сердиться ли ему за неуместную шутку, или же радоваться; разрешая его сомнения, мы сказали ему, где живем, и распорядились снести омара и лангусту нашей хозяйке.