Сестра Моника

Э.Т.А. Гофман

СЕСТРА МОНИКА

Перевод Евгения Угрюмова и Александра Маркина

Стихи в переводе Кирилла Корчагина

СЕСТРА МОНИКА рассказывает и узнает

Nudus - fabularum cur sit inventum

genus Brevi decebo —

Servitus ab nocte dieque[1].

Эротико-психическо-физическо-

филантропическо-филантротгинический

документ из секуляризированного монастыря X. в Г.

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Concedo voluntatem![2]

Из флота Купидонова ладья

Ко мне плывет. - Ставь

паруса! - В погоню!

Открой борты! - Пали!

Пистоль в шекспировых

Виндзорских проказницах[3]

I-ый раздел

Сестра Моника рассказывает собравшимся подругам, в особенности же сестре Анунчиате Веронике, бывшей графине фон Р. . . ., о жизни матери и отца.

Немногие из вас, милые сестры, знакомы с моей семьей; мой отец и его товарищи, сражавшиеся вместе с Лаудоном[4] на полях Семилетней войны, доставили немало неприятностей великому Фридриху[5].

Весна жизни моей матери прошла во вдовьем поместье недалеко от Тропау[6], в одном из прекраснейших мест на берегах Опавы; и прошла она в пылких ощущениях того бытия, которое, может, и не всегда начинается с coeur palpite[7], но заканчивается обычно haussez les mains![8]

Ее мать наслаждалась светской жизнью, при этом она сумела не растерять пыла души и, со временем уединившись, вместе с любовью направила этот пыл на образование своей Луизы.

Луиза - и есть моя мать. Воспитанная без предрассудков, без них она жила и действовала.

Манящие телесные прелести соединялись в ней с бесподобной грацией, savoir-faire[9] без притворства и оговорок.

Домовой священник, господин Вольгемут, прозванный братом Герхардом, к которому ее мать весьма благоволила, взял на себя заботы по воспитанию невинного цветка. Он был молодым, красивым тридцатилетним мужчиной, и ночами его прелестная ученица прикладывала немало усилий, чтобы в одинокой постели унять пальцами пламень, разжигаемый тирадами учителя в ее незрелой груди.

Мать Луизы обычно присутствовала на занятиях, и ее бодрый дух всегда оживлял сухой, строгий и премудрый разговор домового священника.

Моя же мать была постоянно рассеяна, и из десяти взглядов, которым всем следовало бы устремиться в книги, девять блуждали по прекрасным рукам и чреслам брата Герхарда.

- Вы невнимательны, Луиза, - строго заметил ей как-то раз священник; Луиза покраснела и потупила взор.

- Что за поведение, Луиза? - с раздражением спросила проницательная мать, но Луиза оставалась рассеянной и на все, о чем ее спрашивали, отвечала невпопад.

- Как зовут того святого, что однажды проповедовал рыбам? - спросил отец Герхард. Луиза уже не помнила.

- А как звали кавалера, продемонстрировавшего Кромвелю силу воздушного насоса? - поинтересовалась у нее мать. Но и это вылетело у Луизы из головы. - Погоди же, - сказала мать, - сейчас я напишу тебе записочку на память. Она поднялась со своего места и потянулась за длинной розгой. Луиза заплакала, но это не помогло; мать положила ее поперек стола, задрала ей юбки и исподнее и прямо перед братом Герхардом, взор которого загорелся, всыпала дочери по нежному заду так, что на нем сразу же проступил издавна известный способ запоминания премудростей... Отец Герхард вступился за бедняжку, заметив в конце своего назидания, что, мол, «родителям тоже всегда достается от наказания, которое несут их дети».

С этими словами он встал и, распаленный видом юных прелестей, полез луизиной матери под юбку...

- Тьфу, Герхард! - возмутилась та и велела Луизе пойти в сад. - Я надеюсь, вы не считаете меня такой же невоспитанной, как наша Луиза?

- Нет! нет, напротив, - отвечал ей Герхард, в то время как Луиза, держась за ручку двери, подсматривала в замочную скважину и вытирала слезы. - Хотя, вы же знаете, милостивейшая госпожа! ...как жужжат взрослые, так и детки щебечут... а следовательно... - И, не дожидаясь ответа от сразу оживившейся дамы, задорный смех которой поведал о чаяниях ее сердца, он бросил мать Луизы на кушетку, сорвал с нее юбки и исподнее и в наилучших светских манерах доказал, что ничто так не свидетельствует об определенной низости характера, как желание поучать других тому, чему не намереваешься следовать сам...

- Вы так считаете? - спрашивала луизина мать, содрогаясь под ужасными толчками брата Герхарда.

- Разумеется, я так считаю! - отвечал тот; он вошел в нее настолько мощно, что кушетка затряслась сильней, нежели дома в Мессине[10] во время последнего землетрясения. - Ваша доч... ка... должна жи...ть! - извергнул священник. -Пускай... она... и живет в согла... сии... со своими влечениями, распространяя... вокруг себя человеческое сча...стье, исполняя... свое... предназначение.

- Ах!... Ах!... Кап...лан! Ос...та...но...ви... тесь, - пропела луизина мать. - Я... задыхаюсь... !.. !

Луиза наблюдала эту сцену в замочную скважину; прекрасней, нежели обнаженная Геба, она охлаждала пальцами бушевавшие в ней пламенные чувства, пронзившие все ее тело, едва она завидела мощный член благочестивого священника... Она потекла в тот самый момент, когда Герхард вынул усмиренную стрелу Амура из лона ее матери и с похотливым взором нахваливал добрые старые времена античных Греции и Рима... Но-

Per spicer itas argumentatione elevator!

Cic.[11]

Очевидность умаляется доказательствами!

Так говорил отец Герхард, объясняя мне прекрасную латынь Цицерона, аргументы которого, переворачивающие обычно с ног на голову всякий здравый смысл, порой настолько меня захватывали, что под их впечатлением забывала я и утреню, и вечерню, тем более что тогда мне не надо было ни рано вставать, ни поздно ложиться.

Отец Герхард страстно целовал живот, бедра и обнаженную грудь ее матери - а Луиза будто приросла к двери; она смотрела на Stabat mater[12] именного инструмента, вздымавшегося над приспущенными штанами брата Герхарда, а тот снова уже был готов повторить Aktus conscientiae[13], когда внезапный шум на лестнице прогнал Луизу от двери, оставив ее наедине с муками новых сладострастных ощущений.

Она побежала в сад, чтобы найти Адольфа, юного садовника. Тот смог бы погасить пламя, которое так не вовремя разожгли в ней природа со случаем. Адольф же как сквозь землю провалился, впрочем, не успела Луиза стремительно пересечь пару дорожек большого парка, как увидела мать под руку со священником; ей сразу же пришлось перейти на благопристойный аллюр, и она уже не могла позволить своему взгляду искать вожделенного Адольфа, скрывавшегося где-то за живой изгородью...

С этого времени моей матери будто на душе было написано пробовать все, что могло бы удовлетворять ее страсти. Малыша Адольфа она поддразнивала, большого Мартина - раззадоривала, а добрая Кристина должна была каждый раз докладывать, что Каспер проделывает с ней у нее в комнатушке. А когда Кристина однажды попыталась наврать, Луиза поведала той, что же на самом деле произошло: Каспер-то повалил Кристину на кровать, задрал ей юбки и исподнее, а сам спустил штаны и просунул Кристине между ляжек какой-то длинный и твердый предмет, какой она, Луиза, и назвать-то не может.