Золотые кресты

Иван Алексеевич Новиков

Золотые кресты

Выражаем признательность генеральному директору «Агрофирмы Мценская».

Николаю Александровичу ЖЕРНОВУ за финансовую поддержку в издании книги.

Издание осуществлено при участии внучатой племянницы писателя Л. С. Новиковой.

Новиков И. А.

Золотые кресты: Роман. Повести и рассказы / И. А. Новиков; сост. А.С. Новикова; предисл… М.В. Михайловой; худож. С.И. Прокопов — Мценск 2004. — 444 с.: ил.

СЛОВА ПРОЩЕНЬЯ И ЛЮБВИ ОТ АЛЕКСЕЯ ХРИСТОФОРОВА

Пусть не удивится читатель названию вступительной статьи. Да, именно Алексей Христофоров, а не писатель Иван Алексеевич Новиков (1877–1959) говорит с ним в этой книге, хотя все, кто знаком с творчеством Б.К. Зайцева, знают, что это одно и то же лицо. Под именем Алексея Петровича Христофорова вывел он в повести «Голубая звезда» (1918) своего друга, единомышленника, соратника по творческому цеху — поэта, прозаика, драматурга Ивана Новикова. С него рисовал он облик идеального героя — доброго, кроткого, осененного благодатью Всевышнего, умеющего все принимать безропотно и благословляющего все, ниспосланное ему. От Алексея Петровича Христофорова исходит свет, озаряющий все вокруг, он дарит любовь и прощение — недаром фамилия его расшифровывается как «носящий в себе Христа». Новикову Зайцев посвятил и рассказ «Душа» (1921), повествование об одном осеннем дне, проведенном вместе в разоренной революцией усадьбе, о пришедшем нежданно средь бурь и гроз спокойствии, о сохранении наперекор всему душевного равновесия, о возвышающем и охраняющем душу чувстве всеприятия и бесцельности. О полном слиянии душ, полном взаимопонимании двух писателей говорит концовка рассказа: «Мы стоим. Смотрим, слушаем, два призрака, два чудака в пустынях жизни».

Последний раз возникнет Христофоров-Новиков в рассказе Зайцева «Странное путешествие» (1926), который заканчивается смертью главного героя зимой, по-видимому, восемнадцатого или девятнадцатого года. Теперь герою дано совсем прозрачное имя — отчество, перевертыш от реального — Алексей Иванович. И его гибель во имя спасения другого, и его желание перед смертью передать восемнадцатилетнему Ване, будущему «инструктору физической культуры», «красноармейцу» или «купцу», неустанный поиск истины — воспринимается читателем как восхождение на Голгофу истории. Так «символически» похоронил Зайцев своего самого близкого друга, оставшегося в мятежной России, так он навеки распрощался с человеком, к которому единственному мог обратить слова о душе, который единственный полностью понимал его и разделял его убеждения и веру, который, как и он, в своих произведениях стремился к воссозданию православной картины мира, рисовал подстерегающие христианина искушения, падения, искания и заблуждения. «Похоронил» — потому что понимал: тем писателем, каким прежде был Новиков, ему не суждено остаться. Он воскреснет — но в другом обличии, в другой ипостаси — как писатель страны Советов.

Были ли у Зайцева для этого основания? Наверное, да, и, возможно, что опирался он в этом своем суждении на тот «прощальный привет», который послал другу и Новиков, написав рассказ «Возлюбленная — земля» (1922). Он — о тех, кто, ощутив окончательную потерю России как «храмины, идеи, истории», не выдержал свершающихся на их глазах ужасов и навсегда покинул ее пределы. Писатель горько сожалел о ждущей их на чужбине участи, об их одиночестве и потерянности, но не осуждал их. Себя же писатель утешал тем, что время революции — необходимое время лишений, испытаний, посланных Богом, что нищета, голод помогут сбросить с себя мишуру суетных помыслов и желаний, что это очищение, которого ждали, которого искали лучшие умы человечества и возможность которого даровала русским людям судьба.

«Как распорядиться нечаянным даром?» — вот вопрос, который в своих произведениях задавал себе Новиков в момент великого исторического перелома. И написанные в период революции и гражданской войны произведения призваны были ответить на этот вопрос. Но этот же вопрос, пусть и в несколько иной огласовке: «Как спасти душу? Как угадать свое предначертание?» — звучал и раньше. Собственно, этот поиск истины — нравственной, религиозной, духовной — и объединяет представленные в сборнике рассказы — «Во имя Господне», «Пчелы-причастницы», «Повесть о коричневом яблоке», «Жертва», «Гарахвена».

Можно сказать, что на этот раз читателю предстоит познакомиться с совершенно новым, незнакомым писателем. Таким И.А. Новиков еще не представал перед ним, хотя с отдельными произведениями этого художника он мог знакомиться, пусть не в многочисленных, но все же появлявшихся ранее изданиях. Правда, в них фигурировал почти один и тот же набор текстов, которые ни в коей мере не должны были испортить репутацию «советского писателя», которые призваны были убедить, что писатель верил, что Великий Октябрь «откроет путь» к совсем иной жизни, что в советском обществе «молодым силам, идущим на смену старому, обреченному миру, принадлежит будущее" [1], что все написанное им после революции «выражает активное неприятие старого мира» и создано методом «социалистического реализма" [2].

Конечно, сейчас легко критиковать строчки из предисловий и послесловий, писавшихся советскими исследователями творчества Новикова. Только так и могли литературоведы преподносить наследие художника, если хотели увидеть созданное им напечатанным: отсеивать одно, усиленно хвалить другое, смягчать третье. Так что неудивительно, что в памяти читателей имя Новикова соединяется главным образом с его пушкинской дилогией — «Пушкин в изгнании», исследовательской деятельностью, связанной с переводом «Слова о полку Игореве», с философско-литературоведческими эссе «Тургенев — художник слова», с дореволюционными рассказами лирического плана — «Калина в палисаднике», «Душка» и др. Возможно, таким хотел остаться в памяти потомков и сам Новиков, во многом перечеркнувший себя прежнего: мучающегося, ищущего, пережившего увлечения и соловьевством, и неохристианством, много размышлявшего о грехе и добродетели. Ведь в повестях и рассказах советского времени — «Город; море; деревня», «Красная смородина» и т. п. — он практически «переписал» свои ранние вещи, заставил себя иначе взглянуть на революционные события, предстал защитником социалистического мировоззрения, идеалов гражданского становления в гуще классовой борьбы, пропагандистом пролетарской морали. И свой творческий путь Новиков в конце жизни вынужден был расценить следующим образом: «Я вступал в литературу в то время, когда очень сильны были течения декадентства и символизма, которые отражались на моих писаниях. Однако же деревенское детство, полное здоровых впечатлений, естественно-научное образование, близкое и разностороннее знакомство с жизнью различных классов и, наконец, собственная трудовая жизнь — все это дало мне возможность в конце концов сравнительно скоро найти в своих работах реалистический тон и язык" [3]. Конечно, не только на язык намекал писатель, он имел в виду и смену идеологических ориентиров в своем творчестве.

Да и как могло быть иначе, если после того, как с особой остротой евангельские истины прозвучали в его произведениях, написанных «между двух зорь» (если воспользоваться названием его же романа), Новикова упрекали в сгущении красок, желании «подчеркнуть … гибель всего честного и хорошего» в революции, естественном для «интеллигента и мещанина" [4] (для критиков того времени — это слова-синонимы). И вполне понятно, что после того, как в книгах писателя услышали «жуткое старческое шамканье обывателя», ничего не смыслящего в расстановке классовых сил, приговор мог быть только таким: «читателю из рабочей массы» подобные книги «не нужны». Это звучало уже как угроза! И советская критика добилась своего: писатель почти полностью переключился на создание произведений иного рода, иного пафоса. К сожалению, литература 30-х годов знает немало таких искалеченных, искривленных писательских судеб.