Живи с молнией

МИТЧЕЛ УИЛСОН

ЖИВИ С МОЛНИЕЙ

КНИГА ПЕРВАЯ. ЛАБОРАТОРИЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Профессор Эрл Фокс не обращал никакого внимания на жужжавший телефонный аппарат, хотя секретарша звонила ему из приемной уже второй раз. Погруженный в унылое созерцание своей душевной пустоты, он в тысячный раз пытался доискаться, что же, собственно, произошло в его жизни. Еще с минуту он молча глядел на телефонную трубку, стараясь оттянуть назойливое вторжение внешней жизни.

Кабинет его находился на двенадцатом этаже в юго-западном углу здания физического факультета. Профессор Фокс являлся деканом факультета, поэтому стены его кабинета были отделаны деревянными панелями. А так как факультет был физический, то на панелях висели портреты Ньютона, Лейбница, Фарадея и других ученых. Из одного окна был виден колледж Барнарда, а за ним – высокие скалы на берегу реки Гудзон. Из другого открывался вид на широкие кварталы университетского городка, на лужайки, а дальше сплошь расстилалось знойное августовское марево. Порою Фокс поворачивал свое глубокое вертящееся кресло и устремлял невидящий взгляд то в одно, то в другое окно, но сейчас он сидел неподвижно, уставясь на голую поверхность письменного стола. Нехотя, почти машинальным движением, он поднес к уху телефонную трубку и услышал голос секретарши:

– Профессор Фокс, вас спрашивает мистер Эрик Горин.

Он сдвинул брови. Что это еще за Эрик Горин? Профессор Фокс имел привычку выражать свое недоумение молчанием, и секретарша продолжала, не дожидаясь ответа:

– Я сделала, как вы велели: я попросила других посетителей зайти попозже, потому что вы хотели поговорить с новым аспирантом, как только он придет.

– Ах, да, – сказал Фокс. – Просите его ко мне, пожалуйста.

Эрлу Фоксу было всего пятьдесят четыре года, но он чувствовал себя древним как мир. После двадцати семи лет исследовательской работы он совсем разлюбил науку. Он шел к этому медленно, исподволь, и только под конец его вдруг словно озарило. Однажды он слушал какой-то доклад и внезапно поймал себя на мысли: «Кому это нужно?» И тут он впервые осознал, что у него пропал всякий интерес к науке, и был поражен этим открытием, как человек, который, взглянув однажды утром на свою жену, неожиданно приходит к заключению: «Да ведь я же давно ее не люблю!»

В самом начале своей карьеры Фокс был умеренным социалистом, потому что в первом десятилетии двадцатого века это было модно; потом миссис Фокс всячески старалась исправить этот его промах, заводя знакомства с полезными людьми, пока он корпел в лаборатории над своими исследованиями. Повышения регулярно следовали одно за другим, и только получив звание профессора, он понял, что обязан своей карьерой жене, а вовсе не упорной исследовательской работе, в которой не было ровно ничего сенсационного, хотя она и намного опережала свое время. Нобелевская премия была присуждена ему в 1924 году, когда появление волновой механики доказало важность его работы, то есть через десять лет после того, как он закончил свой знаменитый опыт. Но опять-таки слава – к тому времени он уже был деканом физического факультета – увенчала труды его жены, а не его собственные.

Теперь, в 1931 году, он со смутной грустью слушал, как люди младшего поколения с жаром спорили о всяких теориях и обсуждали трудности, с которыми им пришлось столкнуться в процессе постановки опытов. Работа явно увлекала их, и это будило в нем неясную зависть – он как бы жалел об утраченном, но вовсе не стремился вернуть его. В последнее время сознание внутренней опустошенности стало просто невыносимым, и Фокс мечтал о какой-нибудь встряске, которая могла бы возвратить его к жизни, – будь то землетрясение или внезапное увлечение какой-либо идеей, женщиной, даже молоденькой девушкой, – что угодно, пусть даже самое нелепое. Он был готов на все, лишь бы выйти из этого безразличия, но каждый вечер он все так же брал свой портфель и отправлялся обедать домой, на угол 117-й улицы и Риверсайд-Драйв, квартира номер 12-д.

Дверь кабинета отворилась, вошла секретарша, а за нею юноша лет двадцати, чуть повыше среднего роста, стройный и одетый более чем скромно. У него были живые черные глаза и гладкие темные волосы, росшие на лбу мыском.

– Мистер Горин, – представила его секретарша.

Фокс встал, пожал молодому человеку руку и пригласил его сесть. Собственный тон показался ему слишком холодным – пожалуй, надо быть чуть приветливее, подумал Фокс. Он опустился в кресло, стараясь припомнить, кто именно рекомендовал Горина, ибо эта тема всегда служила началом для подобных бесед.

– Как поживает доктор Холлингворс? – вдруг вспомнив, спросил Фокс.

– Хорошо, сэр, – неторопливо и сдержанно произнес Горин и выпрямился, словно готовясь отразить любое нападение.

Но прежде чем ответить, он вынужден был прочистить горло, и Фоксу стало жаль его, хотя он был уверен, что эти живые глаза немало удивились бы, увидев на лице декана выражение сочувствия.

«Не робей передо мной, – хотелось сказать Фоксу, – видит Бог, как я желал бы оказаться на твоем месте». Он смотрел на энергичное настороженное лицо с взволнованным и умным взглядом. Бог мой, думал Фокс, ему страшно, он, может быть, голоден, и все-таки он хочет перевернуть весь мир!

– Мы очень рады, что вы будете работать с нами, мистер Горин, – мягко сказал он. – В этом году мы приняли в аспирантуру только одного человека. У вас великолепные рекомендации, и вам будут предоставлены все условия, чтобы оправдать их. Как вам известно, вы будете вести на первом курсе лабораторные занятия по физике и одновременно готовиться к экзамену на докторскую степень. Возможно, первый год вам будет трудновато совмещать ученье с преподаванием, но постепенно все наладится. Вас интересует какой-либо определенный раздел физики?

– Нет, – ответил Эрик после некоторого колебания. – Я еще не знаю как следует ни одного из них. С механикой, оптикой, термодинамикой и электричеством я знаком лишь в пределах обычного университетского курса.

Фокс кивнул. Разумеется, этот юноша только что пережил мучительные колебания между страхом, что он произведет плохое впечатление, и желанием сказать правду. В течение двенадцати лет Фоксу приходилось не менее двух раз в год вести такие разговоры, и каждый раз ответ бы стереотипен, как и замешательство сидящего перед ним юноши, как и вся жизнь, в которой для Фокса давно уже не существовало ничего, кроме стандартов и стереотипов.

– Вы еще успеете решить, – сказал он. – Здесь ведется самая разнообразная исследовательская работа, так что выбор у вас будет большой. К сожалению, сейчас большинство наших сотрудников в отпуску, и работа начнется недели через две, не раньше. В лабораторных занятиях вы будете отчитываться перед профессором Бинсом. Он читает физику на первом курсе. Руководителем ваших аспирантских занятий будет профессор Камерон. Пока что оставьте свой адрес у моего секретаря, мисс Прескотт. Каждый год перед началом семестра мы с миссис Фокс устраиваем у себя вечер для преподавательского состава, чтобы новые сотрудники могли познакомиться с остальными. Разумеется, мы ждем к себе и вас, но миссис Фокс непременно захочет послать вам особое приглашение.

На этом обычно заканчивались такого рода беседы; Фокс чувствовал, что к концу ему удалось придать своему голосу больше теплоты. Он был вполне удовлетворен этим маленьким спектаклем, и уже готовился опустить занавес, прежде чем снова замкнуться в себе. Кажется, ничего не забыто, думал он. Приглашение, имена Бинса и Камерона, ободряющий тон – как будто все. Ах да, еще один маленький штрих…

– Приятно ли вы провели лето, мистер Горин?

– Лето? – Помолчав, Эрик дважды глубоко вздохнул. Его темные глаза не отрывались от лица Фокса. – Нет, сэр, – выпалил он. – Лето я провел чертовски неприятно.