Дворец грез

Я принялась собирать одежду.

— Моему повелителю еще угодно мое присутствие на завтрашней утиной охоте? — робко спросила я, натягивая платье.

Рамзес изумился.

— Ну конечно, а почему нет? — удивленно заявил он. Погладив мой живот, он снова поцеловал меня и отвернулся, со стоном опустившись на ложе. — Спокойной ночи, Ту, — сказал он мне вслед. — Мать должна много спать. И оберегать царственную жизнь, что зреет в ней.

Совершив прощальный ритуал почтения, я молча вышла.

Возвращаясь к себе, я рассеянно ответила на приветствие стражников у дворцовой стены и подставила лицо приятному ветерку, что всегда сквозил в узком проходе между дворцом и гаремом; я анализировала каждое слово, выражение лица и жест фараона за последние несколько минут, пытаясь найти в Рамзесе признаки холодности и отчуждения, но ничего не находила. Надо дать ему время привыкнуть к этой мысли, сказала я себе. Может, все еще будет хорошо. Я стану исключением из общеизвестного жестокого правила фараона. Может быть, его любовь ко мне возобладает. Может быть. Кто знает?

Я легла в постель и приготовилась уснуть, но тут мой взгляд упал на большую подушку, в недрах которой был укрыт мой драгоценный свиток. Я попыталась убедить себя, что, в конце концов, реакция царя не имеет значения, что, даже если он прогонит меня, со временем я все равно стану царицей. Но, вспомнив о том, как он с полотенцем в руках сидел на корточках у моих ног и улыбался, я вдруг поняла, что это имеет значение. Огромное значение. Больше всего на свете мне хотелось верить ему.

На следующий день мы отправились в заросшие северные болота на утиную охоту. Рамзес был самим собой, внимательным и веселым; и вечером, во время чествования делегации из Алашии, я сидела на привычном месте, у его ног, на помосте, увешанная драгоценностями, в парике, накрашенная. Потом я пошла с ним в опочивальню, и за час до рассвета мы занимались любовью, а потом уснули вместе, но, когда я проснулась, его уже не было, и Паибекаман почти вытолкал меня с быстротой, граничившей с оскорблением.

Я с тревогой ожидала следующего вызова, потому что знала, что двор собирается выехать в пустыню и разбить там лагерь, целью выезда была не охота, а, скорее, желание ненадолго вкусить радостей примитивной жизни, но вызова не последовало. Я провела четыре бессонных ночи и не менее напряженных дня, пока аристократы и управители не вернулись и Рамзес не прислал за мной. Он приветствовал меня, будто мы не виделись целый год, и это невольно вызвало у меня неприятные воспоминания о том случае, когда я оскорбила его и была временно изгнана, но, когда я нерешительно спросила, почему меня не взяли в поездку вместе со всеми, он выразил удивление.

— Пустыня не место для беременной женщины, особенно для той, которая носит царственною ребенка, — объяснил он. — Я не стану подвергать опасности твое здоровье, Ту. А ты что подумала? Что я собираюсь бросить тебя? Иди ко мне. Улыбнись и дай мне послушать, как ребенок толкается у тебя внутри. Потом мы пойдем в сад и устроим пикник у бассейна, только вдвоем.

Я и в самом деле опасалась, что он собирается бросить меня, но своим поведением он убедил меня в обратном и продолжал убеждать в дальнейшем, вызывая на все празднества и церемонии, будто ничего не изменилось.

Еще два месяца я цеплялась за свои иллюзии. Потом наступил прохладный азир, река поднялась почти до самого высокого уровня, ее течение стало сильным и быстрым. Я была на восьмом месяце. Физические упражнения я забросила, и мне все время хотелось спать: я поздно вставала и почти все время проводила, сидя на траве у двери своей комнаты и вяло размышляя.

Рамзес посылал за мной уже не так часто, он заметно охладел к любовным утехам на ложе, несмотря на мои удвоенные старания быть изобретательной в его постели. Он говорил со мной еще нежно, но как-то отстраненно, будто его мысли витали где-то далеко, и, хотя я делала все, чтобы доставить ему удовольствие, мое слишком явное отчаяние заставляло его быть осторожным. Тем не менее я опрометчиво продолжала верить, что даже если он остыл ко мне, то не воспылал страстью к другой женщине и, как только мой ребенок родится и я восстановлю стройность своей фигуры, я смогу снова пленить Могучего Быка.

Но однажды я увидела шедшую по двору девушку. Она остановилась у фонтана, ополоснула руки под его прозрачными струями и пошла дальше с упругой грацией пустынной львицы. Она шла с высоко поднятой головой, и длинные, до пояса, черные волосы раскачивались в такт ее шагам. Я позвала Дисенк.

— Эта девушка, — указала я на нее. — Разузнай, кто она, Дисенк, и как долго она в гареме. Не припомню, чтобы видела ее раньше.

Меня охватило предчувствие беды, и ребенок начал больно толкаться в животе.

Вскоре служанка вернулась, и по ее виду я поняла, что она принесла плохие вести. Предчувствие неминуемой бури становилось все отчетливее, у меня резко заболела голова. Дисенк поклонилась.

— Ее зовут Хентмира, — сказала она. — Ее отец — смотритель фаянсовых мастерских в городе. Семья очень богатая. Фараон увидел девушку в толпе в день празднования нового года и послал Аммонахта пригласить ее в гарем.

На праздновании дня нового года! Так, значит, пока я самодовольно и рассеянно стояла рядом с ним, он шарил глазами в толпе, выискивая себе новую забаву! Меня пронзило отвращение к царю и злость на свою собственную слепоту.

— Это все? — с нажимом спросила я, видя, что она колеблется.

Она покачала головой.

— Хентмиру поселили в твою прежнюю келью, — добавила она. — Они с Гунро знакомы много лет. Имения их родителей расположены по соседству. Мне жаль, Ту.

Снисходительная жалость в ее голосе разозлила меня еще больше, и я нарочито пренебрежительным жестом отослала ее прочь.

Итак, я снова проиграла, с горечью думала я. Все вернулось на круги своя, и, несмотря на титул и землю, я по-прежнему всего лишь жалкое ничтожество из Асвата. Жгучая и горькая ревность разливалась по жилам. Эта высокомерная маленькая выскочка живет в нашей с Гунро комнате. У них наверняка много общего, и, конечно же, в знатной подружке Гунро скорее найдет понимание своим фривольным шуточкам и пикантным воспоминаниям. Я представила, как Гунро будет, выгибаясь и раскачиваясь, рассказывать обо мне Хентмире. «Женщина, которая жила здесь до тебя, дорогая, была любимой наложницей фараона, несмотря на то что она замарашка из какого-то южного захолустья. Но, знаешь, ненадолго же ее хватило. Теперь она беременна. Эти крестьяне так отвратительно плодовиты…» И Хентмира, искривив свои аристократические губы в улыбке превосходства, согласится с ней. Я крепко зажмурилась и в отчаянии сжала кулаки. «Нет, — гневно сказала я себе. — Нет, это не так. Гунро была моей подругой, и мне неизвестно, какими достоинствами обладает Хентмира. Моя боль связана с Рамзесом, с Рамзесом, царем и возлюбленным, который все больше охладевает ко мне. О боги, что со мной будет? Я боюсь до смерти».

Прошло три недели, и наступил месяц хоак. Нил вышел из берегов, разливая по земле свои воды и животворный ил, от моего смотрителя прибыл свиток, где сообщалось, что высота разлива достигла четырнадцати локтей и все мои земли покрыты водой. Эта новость стала единственной вспышкой радости за целый месяц, но вскоре мое настроение снова омрачилось. Я старалась избегать встреч с Хентмирой, потому что царь молчал и его посыльные больше не стучались в мою дверь, но иногда я видела, как она проходит по траве в ванную комнату: роскошные волосы растрепаны, глаза опухли от сна. Порой она сидела под белой кисеей балдахина в компании других женщин, с которыми быстро подружилась. Глядя на ее безыскусную грацию, я еще острее чувствовала свое раздутое неповоротливое тело. На фоне ее юной свежести я казалась себе старой, измученной и потасканной.

На месяц хоак выпадали большие ежегодные торжества в честь Осириса; его смерть, погребение и воскрешение отмечались многочисленными ритуалами по всему Египту, но главным образом в Абидосе. В это время гарем пустел, женщины тоже принимали участие в торжествах, и многие отправились в этот священный город; я принесла свои дары Осирису в Пи-Рамзесе, поскольку из-за своего состояния не могла никуда ехать, и к тому же фараон не пригласил меня участвовать в празднике.