Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Бежавший последним мальчик с пухлыми, выпачканными сажей щеками поскользнулся и упал ничком у ног Василька. Он поднял голову, и на его лице отразились ужас и боль. Щеки его сделались шире и плотнее, нижняя губа опустилась и растянулась, мальчик горько заплакал.

Этот плач резанул по сердцу Василька. Он почувствовал жалость к мальчику и ощутил, что отвечает сейчас за каждую крестьянскую и холопью жизнь перед Богом ли, перед людьми ли – все едино. Василько поднял малыша, подтолкнул его в спину и некоторое время умиленно наблюдал за бежавшим и продолжавшим всхлипывать чадом.

Подойдя к воротам, Василько стал разглядывать притворную жердь. В щель между воротами и землей метнули сулицу. Сулица юркнула темной проворной змейкой, чиркнула о сапог и зарылась в снег. Василько вздрогнул и попятился. Он подумал, что крестьяне, заметя его испуг, могут передаться Воробью, и обернулся.

Подле сидевших на снегу перед крыльцом, спиной к воротам, полоняников стоял Карп. Он, задрав голову, наблюдал за пролетавшими над ним стрелами. Полоняники были по-прежнему наги, кроме Мирослава, и повязаны. Они не двигались и выглядели понурыми. Эта тупая покорность заставила Василька вспомнить рассказы матери о кровавых человеческих жертвах злым деревянным богам.

Он подумал, что не заметил старосту, и скорее не слухом, а всем телом почувствовал, что находившиеся подле ворот сани заскользили по снегу. Василько посмотрел в ту сторону и увидел Дрона, который вел за узды лошаденку к крыльцу. «На кой ляд ты оказался на дворе!» – подосадовал мысленно он, глядя в широкую и угловатую спину Дрона, и тут же подивился наступившей тишине.

Из-за ворот послышался старческий хрипловатый голос, который Василько мог отличить от множества других голосов и который вызывал в нем унизительное и мучительное осознание собственного ничтожества перед могуществом соседа. Лишь однажды он видел Воробья, но на всю жизнь запомнил его пронизывающий, надменный взгляд.

– Эй, Василько, открывай ворота, не противься! – кричал Воробей.

– А что мне будет за то? – спросил Василько, стараясь казаться бодрым.

– Цел будешь!.. Али своей головы не жаль?

– Кому же не жаль своей головушки? Один раз дадена, другой не будет. Тебе, старый пес, твоя птичья головушка тоже дорога! Ишь, понаехал с каким воинством!

– Собака! – яростно закричал Воробей. – Узнаешь сейчас, как сказывать мне такие слова!

– Кто на похвальбе стоит, сам посрамлен бывает! Смотри не посрамись на старости лет! – продолжал перебраниваться Василько, жестами подгоняя Копыто и Волка, которые волокли сани из конюшни.

Он был доволен передышкой. Уже чернец пересекал двор, ведя на поводу Буя; Пургас взошел на сени и, спрятавшись за подпиравший крышу столб, изготовился для стреляния.

– Васька, Васька! – хрипел в бешенстве Воробей. – Открой ворота, отдай сына и холопов! Коли будешь противиться, село спалю, пущу двор на разграбление, вырву твой нечестивый язык! Никто не остановит меня: здесь я – государь!

– Все бахвалишься, кобель борзой! Лучше выйди противу меня биться в чисто поле один на один. Твоя возьмет – забирай сына живого и невредимого, а если я одолею – не обессудь! – Вспомнив облик Воробья, Василько засмеялся. Был Воробей невелик ростом и тщедушен да летами годился Васильку в отцы.

– Не шути, Васька! – хрипел Воробей.

Василько, вобравши в грудь поболее воздуха, прокричал:

– Глуп и неразумен ты, коли думаешь, что я шучу! Сынка получишь, когда уйдешь со своими людьми из села! Да не даром, а за выкуп: двенадцать гривен возьму за каждую голову! – чтобы сильнее уязвить Воробья, Василько приравнял Мирослава с холопами.

– Смотри, Васька, висеть твоей голове на воротах!

– Как пойдешь на приступ, полетит голова твоего сына через тын! – пригрозил Василько.

Он воспользовался замешательством Воробья и взялся помогать Волку и Копыте. Вместе с крестьянами развернул сани и вплотную придвинул их к створам ворот.

– К крыльцу!.. Всем к крыльцу! – нетерпеливо подгонял он Копыту и Волка, отходя боком к хоромам и с опаской поглядывая на ворота.

У крыльца было тесно. На небольшом вытоптанном пространстве толпилась вся Василькова рать, сидели полоняники, стояли запряженные сани Дрона и высился Буй. Василько подошел к полоняникам. Их беззащитный и истомленный вид не тронул его. Как безмятежно ему жилось, и вот наехали они… «Ну, погодите, я на вас отыграюсь!» – зло подумал он и спросил у прятавшегося за спиной отца Евсейки:

– Где Павша?

– Павша пьян; будил, будил его, а он… он спит как убитый, – сбивчиво, часто моргая, объяснил Евсейка.

Василько тихо выругался, он подошел к Бую и взобрался на коня. Буй закружился на одном месте, заставив крестьян пятиться и сторониться.

– Да стой ты, леший! – прикрикнул на него Василько, и конь успокоился. Василько ждал, что предпримет Воробей. Он смотрел то на ворота, то на сени, предупредив жестом Пургаса, чтобы изготовился для стрельбы, то на обнаженные вытянутые шеи полоняников. Более всего ему запомнилась хрупкая, поросшая нежным серебристым пушком шея Мирослава.

Подошел Дрон и, отведя очи, предложил:

– Как бы Воробей с заднего двора не залез. Возьму-ка я Евсейку да Копыту и к пролому в тыне. Встанем подле него на стороже.

Василько согласно кивнул головой. Ему было неприятно присутствие старосты подле хором. Дрон стал поспешно выводить запряженную в сани лошаденку на задний двор. Сани застревали в калитке замета, Дрон сердился, покрикивал на сына и хлестал лошадь.

«Убежит или не убежит? – размышлял Василько, наблюдая, как Дрон с помощью Копыты выволок сани на задний двор. – С горы на санях не съедешь, а передаться Воробью может. Ну и бес с ним!» Он с тоской и завистью смотрел, как Евсейка, усевшись верхом на лошадь, гнал ее по сугробам, а за ним и за санями едва поспевали Дрон и Копыто. Они поторапливались туда, где в тыне зияла трехсаженная прореха и чернели сложенные лесины. «Может, взять Янку и – вслед за ними?» – подумал Василько и зажмурился, представив, как будет спускаться с Янкой с горы, а снег забиваться за пазуху, жечь лицо.

В ворота снова ударили, раздался треск, створы ворот настолько подались вовнутрь двора, что казалось, они сейчас сорвутся с верей.

– Разобьют ворота, нечестивцы! – удрученно молвил чернец.

– Пропадем! – упавшим голосом сказал Карп.

– Стреляй! – что есть мочи закричал Василько Пургасу.

Посланная Пургасом стрела косо промелькнула над двором и скрылась за воротами.

Василько подъехал к полоняникам, остановил коня подле круглолицего. Буй нетерпеливо забил копытами, взрывая слежавшийся примятый снег и осыпая им круглолицего. Тот зажмурился и отворотил лицо. «Вот-вот живота лишится, а снега убоялся», – удивился Василько и поморщился. Кроме шума приступа досаждали собственные псы; они бестолково бегали у ворот, источали злобный лай, смущая и без того растревоженную душу.

Надобно было исполнить угрозу. Василько решил, что первым познается со смертью круглолицый. Оставалось только обнажить меч. Он почувствовал, как нелегко ему будет порубить беззащитного человека, и с надеждой посмотрел на стоявших вблизи Карпа и чернеца.

Карп бесстрастно смотрел на круглолицего, он держал в опущенной руке топор не крепко, не боевито.

– Руби ему голову! – наказал Василько Карпу.

– Не могу я… – пролепетал Карп и попятился от Василька.

Василько посмотрел на чернеца. Чернец, поняв его немой посыл, ответил твердым и вызывающим взглядом.

– Эх, Аники-вои! Я, что ли, один за всех биться должен? – вспылил Василько. Круглолицый боком повалился в снег, покатился и протяжно завыл. Все в нем: и тело, и голос выражали отчаянное несогласие с тем, что над ним задумали сделать. Другие полоняники шарахнулись от него, как от зачумленного. Весь казавшийся еще мгновение назад придавленным и бессильным ряд узников расползался на глазах под ярое буханье в ворота и угрожающий посвист стрел.

– Куда! – закричал Василько, выпучив глаза и обнажив меч.