Проигравший. Тиберий

Время шло, и Крисп видел, как Тиберий укрепляет свою власть — все делается под видом исполнения законов и обеспечения безопасности государства, но каждое деяние в первую очередь служит интересам императора. Одно за другим, подобно камням, укладываемым друг на друга, они образуют неприступную стену вокруг Тиберия, и из-за этой стены, неуязвимый, он может безошибочно и беспощадно поражать своих врагов. Чего стоило одно возобновление процессов об оскорблении величия! При Августе закон об оскорблении почти не применялся — для того чтобы человека по нему осудили, тому следовало совершить что-нибудь конкретное, наносящее императору ощутимый вред. За едкие эпиграммы и прочую поэтическую сатиру в свой адрес никого не наказывали ни Юлий Цезарь, ни Август. При Тиберии стало возможным привлечь к суду человека, если он вошел в уборную, имея при себе монету с изображением Августа. Да что монета! Если он чихнул, будучи обращен лицом в сторону статуи императора — не важно какого, Августа или Тиберия. Убийство из-за денег Считается меньшим преступлением, чем оскорбление величия. Убийца только убивает и грабит, зная при этом, что совершает преступление, а оскорбителем может стать человек, который всего лишь переусердствовал в выражении преданности императору: так был обвинен претор Вифиний Граний Марцелл, снявший голову со статуи Августа и заменивший ее головой Тиберия. Он был оправдан, но лишь потому, что успел для снятой головы заказать новый торс.

Таким же опасным преступником мог в любую минуту оказаться и Крисп — разве он не ссылался на то, что якобы Август велел зарезать собственного внука? И только один человек мог оградить Криспа от обвинений и возмездия по закону. Это был сам император Тиберий. Крисп просто обязан был что-то сделать, чтобы доказать Тиберию свою нужность и верность. И тут боги, словно сжалившись над пребывающим в смятении Криспом, послали ему самую великолепную возможность, о которой можно было только мечтать.

Агриппа Постум объявился — живой и здоровый, пылающий жаждой мщения. Это, как выяснилось, был некий Клемент, вольноотпущенник, бывший раб настоящего Агриппы Постума. И он представлял собой весьма серьезную угрозу спокойствию государства.

Уже несколько внутренних областей Италии были охвачены беспорядками: население там признавало самозванца за того, чью роль он вознамерился сыграть. Жители отказывались подчиняться распоряжениям сената, возглавляемого Тиберием, — этому во многом способствовали поддельные письма Августа, в которых Постум назывался единственным и законным наследником престола. Фабриковал и распространял эти фальшивки конечно же сам Клемент, но не один он — в таком деле у него нашлось много добровольных помощников, и среди них весьма влиятельные лица, в частности некоторые сенаторы. Город Остия стал настоящей резиденцией и оплотом Клемента — там традиционно почитали отца Постума, Марка Агриппу, и ненавидели Тиберия. У самозванца-вольноотпущенника набралось уже порядочное войско, основу которого составляли военные моряки, чьи отцы и деды когда-то одержали славную и великую победу под командованием Марка Агриппы при Акции над флотом мятежного Марка Антония [66].

Для Тиберия внутренний бунт, направленный лично против него самого, был в тысячу раз опасней, чем восстания в германских и паннонских военных лагерях. Он не мог даже начать против самозванца военных действий — это означало бы гражданскую войну, и уж армия, недовольная своим положением, безусловно выступила бы на стороне восставших, пообещай ей Клемент увеличить жалованье и выполнить все остальные требования при условии, что ему помогут стать императором вместо Тиберия. Гай Саллюстий Крисп понял, что пришел его час.

Он выпросил у Тиберия аудиенцию и пообещал ему доставить в Рим связанного Клемента. Никакой награды себе за это Крисп не просил — обоим, и ему и Тиберию, было ясно, какую выгоду получат оба в случае, если Крисп выполнит обещание.

Для хитроумного плана Криспу нужны были деньги, много денег. Скупой от природы Тиберий на этот раз не поскупился, отсчитав два миллиона сестерциев золотом. Также он дал Криспу когорту преторианских гвардейцев под личное командование. Хотел даже послать вместе с Криспом Сеяна как человека решительного и опытного, но в последний момент передумал. Сеян был нужен Тиберию в Риме.

Хитроумие плана, который задумал Саллюстий Крисп, основывалось на тонком расчете: бывший раб, хоть и объявивший себя членом императорской фамилии, наверняка в душе остался рабом. И этот успех, это общее признание и поклонение (что подлинный Агриппа Постум принял бы как должное) оказались для Клемента непосильной ношей — он уверовал в свою удачливость и должен был, ослепленный и оглушенный ею, потерять осторожность.

Двое агентов Криспа пробрались в Остию с мешком золота и фальшивым письмом от нескольких влиятельных римских граждан. Изображая из себя приверженцев Постума, они добились встречи с Клементом — и ничем не выдали, что самозванец ими опознан. Разговаривали с ним как с настоящим Постумом, на все лады понося Тиберия. И Клемент им поверил.

Еще бы не поверить — ведь члены сената посылали ему огромную сумму на содержание армии, а в письме обещали полную поддержку. Там говорилось, что охрана дворца Тиберия подкуплена и пропустит Постума вместе с небольшим отрядом внутрь. Разумеется, отряд Постум должен составить из самых преданных ему людей. Дорога на Рим свободна — осталось только выбрать подходящее время, когда во дворце будут находиться и Тиберий, и Ливия, и Друз Младший, чтобы можно было расправиться сразу со всеми одним махом.

Разумеется, Клемент не знал о том, что эти трое почти не собираются под одной крышей и уж вовсе никогда одновременно не ночуют во дворце. Настоящий Постум мгновенно усмотрел бы подвох. Для Клемента же все трое были олицетворением одного зла, поэтому в его сознании они сливались как бы воедино. Клемент пришел в восторг от заманчивого предложения неизвестных ему доброжелателей и заверил агентов Криспа, что будет ждать условного сигнала с нетерпением.

Остальное было делом нетрудным. Сигнал вскоре пришел в Остию. Клемент с отрядом в сто человек отправился в Рим. Недалеко от места, где Крисп расположил засаду, внимание самозванца было отвлечено, и он был захвачен, а сотня его приверженцев в несколько минут изрублена напавшими с четырех сторон преторианцами.

Далее Крисп действовал еще более решительно. Поместив Клемента под надежную охрану, он двинул гвардейцев на Остию, рассчитывая сильно поубавить число сторонников самозванца. Это ему удалось: когорта вошла в город ночью и, уничтожая патрули, встречавшиеся на ее пути, добралась до казарм, где отдыхали моряки, уверенные, что скоро из Рима придет радостная весть — Клемент им это твердо пообещал. Застигнутых врасплох моряков преторианцы убивали десятками, как волки, ворвавшиеся в загон для овец. Почти никому не удалось уйти. Потом гвардейцы пошли по домам богатых горожан, поддерживающих Клемента, рубя всех без разбору. К утру Остия была полностью очищена от изменников. Крисп мог отправляться к Тиберию с добычей.

Клемента привезли во дворец к вечеру, закутанного в покрывало и с завязанным ртом — не как человека, а как некий груз. Тиберий приказал его извлечь и доставить в дворцовый подвал для допроса.

Откровенно говоря, император до последнего момента, пока не увидел лицо самозванца, терзался мыслью: а вдруг это все-таки настоящий Агриппа? Вдруг Август успел заменить своего внука на кого-то другого, похожего? При условии, что стража на острове менялась — откуда было новой смене знать, тот заключенный или не тот, ведь даже имени Постума им не сообщали? Но, увидев скованного цепями Клемента, Тиберий успокоился. Даже почувствовал к самозванцу нечто вроде благодарности.

— Как это тебя угораздило стать Агриппой, шлюхин ты сын? — с грубой усмешкой спросил он.

Тиберий ожидал слез, раскаяния и просьб о сохранении жизни. Пожалуй, если Клемент показался бы ему искренне сожалеющим о том, что сделал, Тиберий мог и оставить его в живых: мало ли для чего такой человек понадобится. Да хотя бы для того, чтобы показывать его римским гражданам, как преступника, склонившегося перед величием императора и отрекшегося от своих преступных замыслов. Но Клемент и не думал молить о снисхождении.