Держава (том второй)

— Вы полностью меня убедили, — с трудом скрывая раздражение, сквозь зубы процедил он. — Тотчас же выезжаю выполнять ваши указания, — пошёл к выходу из вагона, проигнорировав предстоящий обед, чем выказал протест против давления на него наместника.

На следующий день уехал из Ляояна не в Ташичао, а в противоположную от него сторону — в Гудзяцзы, где сосредотачивался 10‑й корпус, при поддержке которого Алексеев с Жилинским предлагали наступать против Куроки.

«Оставить позиции всё равно придётся, — размышлял Куропаткин, — но при боевых столкновениях с противником, что приведёт к неоправданным жертвам», — направил с ординарцем приказ Зарубаеву, что принимает на себя руководство наступлением против Куроки, а задача Южного отряда не должна носить характера упорной обороны. И если противник развернёт значительные силы, с боем отходить на Хайчен.

Как всегда, Куропаткину не хватало решимости, ясно поставленной задачи и твёрдости в её осуществлении.

И хотя война тянулась уже полгода, но целью действий командующего всё ещё было сосредоточение превосходящих врага сил.

В Мукдене он правильно определил, глядя на весёлых приплясывающих китайцев, что каждый второй из них практикует шпионский приработок.

Ояма вовремя получил нужную информацию, и, проанализировав, на её основе заказал свою музыку…

Дабы отвлечь внимание Куропаткина от Куроки и сохранить за собой инициативу, приказал армиям Оку и Нодзу первыми начать наступление на Ташичао.

Согласно традиции, ранним утром, после небольшой артподготовки, японцы повели наступление на правый авангард русских, а в 9 утра атаковали и левый авангард у местечка Нандалин.

К удивлению японцев, без мелочной опёки Куропаткина, русские оказали упорное сопротивление, и японцы были остановлены огнём наших батарей, наплевавших на устав и работавших с закрытых позиций.

В 16 часов японцы прекратили бой, возобновив его утром следующего дня, атакой на позиции 12‑го Барнаульского сибирского пехотного полка. Но вновь потерпели поражение, отброшенные на свои позиции штыками барнаульцев.

Русская артиллерия в этот день демонстрировала чудеса меткости.

Конный отряд Мищенко угрожал японцам обходом их правого фланга. Воодушевление русских войск от удачных боевых действий росло и крепло.

Видя безуспешность своих усилий, в 21 час японцы прекратили бой.

Буквально окрылённые первым серьёзным успехом за весь период компании, войска ждали утра, чтоб самим перейти в наступление…

Но вместо этого пришёл приказ — отступать!

Находящийся за сотню вёрст от Ташичао Куропаткин, углядел опасную тенденцию охвата Южного отряда неприятельскими войсками.

Как потом говорили солдаты и офицеры, приказ этот имел для них действие «ушата ледяной воды», полностью сбив наступательный порыв, и сведший к нулю моральный дух и боевой успех.

Отступление от Ташичао, после блистательно отбитых японских атак, было принято солдатами с чувством обиды и возмущения, вылившееся в разгроме станции и вокзала.

Офицеры принципиально не препятствовали этому бунту. Они отвернулись от проезжавшего мимо Штакельберга, абсолютно не делая замечаний нижним чинам, матом выражавшим свою точку зрения по отношению к невиновному на этот раз генералу.

Причём, находившийся здесь же со своей сотней Глеб Рубанов, поразил даже виртуозов простонародной речи — бородатых сражателей, выдав генералу всё, что о нём думает.

«Правильно делает Алексей Николаевич, что держится подальше от передовой, — сидя в коляске, трусливо прятал голову в плечи генерал, — его бы точно камнями побили, и ищи потом для варваров гауптвахту».

Получив донесение о бое у Ташичао и его финале, адмирал Алексеев разнёс в дребезги стол, за которым проводился военный совет, и стулом вынес вагонное окно.

Успокоив таким народным средством нервы, запросил Куропаткина об истинных причинах отвода войск к Хайчену, телеграфировав ему, что решение начать наступление против Куроки, удостоилось Высочайшего одобрения.

«А то и на перевалах без боя отступит», — дрожа рукой, нервно закурил папиросу.

Вскоре пришла телеграмма от Куропаткина, приведшая наместника в дикую ярость…

«10‑й и 17‑й корпуса совершенно не готовы к действиям в горах, — читал он, куря одну папиросу за другой. — Часть колёсного обоза корпусов, обращается во вьючный. Дороги плохие. Карт местности не хватает, и вследствие этого определить время перехода в наступление, пока не представляется возможным».

«Да никогда он не перейдёт в наступление, — пришёл к выводу главнокомандующий. — Повоюет для вида, чтоб в Петербурге не ругали, и вновь отступит».

Вскоре наместнику доложили, что Куропаткин, объехав верхом Хайченскую позицию, глубокомысленно произнёс: «Дальше этой реки, — наполеоновским жестом указал на Хайчен—Хэ, — ни шагу».

Корреспонденты отправили героические снимки в журналы, сопроводив их не менее героическим высказыванием.

Однако 19 июля командующий принял решение оставить и Хайчен, потому как за день до этого, маршал Ояма, прочитав в журнале мужественный наполеоновский афоризм и полюбовавшись снимком, приказал трём своим армиям перейти в наступление.

____________________________________________

Рубанов пока ещё не испытал на себе деяния великих мира сего и безмятежно спал, вновь увидев во сне Натали.

Сначала откуда–то из воздуха возник абрис лица, жёлтые глаза и даже завиток на виске… Затем, увидел её… Окутанную легчайшим белым шёлком… И вновь музыка вальса… Он идёт пригласить её на танец… Но силуэт медленно–медленно растаял в дымке воздуха, оставив после себя воспоминая о жёлтых глазах… завитке волос… и музыке вальса…

«Мне стала сниться музыка», — проснувшись, поразился Аким и вздрогнул от звука далёкого выстрела.

Затем услышал ещё один выстрел и разрыв снаряда. А потом — ещё и ещё…

Быстро одевшись, перекрестился на висевшую в углу палатки иконку: «Господи. Защити Натали. Не дай ей погибнуть!».

— Вставай Зерендорф.

— Вашбродь, японцы наступают! — просунув голову в палатку, доложил Козлов.

— Слышу! — выбежал наружу Аким, на ходу пристёгивая шашку и глядя на красное восходящее солнце, освещающее лучами три сосны на холме.

В ту же секунду — взрыв снаряда, и комья вывернутой земли запачкали яркую зелень сосновых лап.

«Странный, странный мир, где соседствует красота и грязь, добро и зло», — спрыгнул в мелкий окоп на гребне сопки.

Начала работать и наша артиллерия.

— Игнатьев проснулся, — старательно скрывая, нет, не страх, а напряжение, — сообщил спрыгнувший в окоп Зерендорф.

— Будь безмятежен, словно цветок лотоса у подножия храма истины, — во всю глотку прокричал Рубанов, стараясь успокоить ни столько товарища, сколько себя.

— Слышал я эту восточную мудрость, — спокойным голосом произнёс Зерендорф, вынимая из кобуры наган. — По–японски она звучит: «Ни сы!», — не целясь, выстрелил в потомка японского мудреца, и покрутил головой по сторонам, удивляясь громогласному хохоту окружающих его бойцов.

Веселье передалось и Рубанову. Прошло сковывающее его напряжение, и он палил из нагана, вспомнив: «Ты, брат, как придётся умирать, шути над смертью, она и не страшна будет…».

Артиллерийский обстрел, так же неожиданно как начался — прекратился.

Винтовочные и револьверные выстрелы после разрыва снарядов, казались шёпотом, после громкого крика.

Аким, расстегнув ворот кителя, прищурившись, глянул на белое пышное облако, безразлично плывущее над головой: «Главное, чтоб Натали не пострадала, — подумал он, полюбовавшись тремя высокими соснами. — Бог не стал губить красоту природы, значит и с ней ничего не случится, — снял фуражку и вытер рукавом лоб. — Мадам Светозарская не одобрила бы этот жест», — прицелившись, пальнул в появившегося на склоне японца.