Бессмертники — цветы вечности

— Сочту за честь, ротмистр.

— Можешь считать, что эта честь тебя не обойдет.

— Еще раз спасибо…

Ротмистр явно устал, терпение его было на пределе.

— Почему ничего не спросишь о жене, Литвинцев?

— Потому что не хочу услышать ее имя в этой мерзкой тюремной грязи!

— Ну а повидаться? Повидаться с нею тебе бы хотелось?

Литвинцев молчал. Широко распахнутые серые глаза Петра растерянно и недоуменно смотрели на ротмистра.

— Отчего молчишь, Литвинцев? Ведь это последняя возможность. Последняя, понимаешь?

В душе Петра шла напряженная борьба.

— Здесь? В этой мерзкой звериной клетке? — наконец выдавил он.

— А ты бы хотел, чтобы мы для вас отдельный номер в гостинице заказали? — наслаждаясь его растерянностью, рассмеялся ему в лицо ротмистр.

Литвинцев ожег его ненавидящим взглядом и, тяжело волоча цепь, медленно отошел в глубь клетки.

— Не надо, ротмистр, — не оборачиваясь, сказал он оттуда. — Тем более, что о такой милости я вас не просил… Не надо…

— Вот не ожидал! — искренне удивился Леонтьев. — И тем не менее такую возможность я вам предоставлю. Не из милости, как ты думаешь сейчас, нет. Просто мне нужно выяснить еще один вопрос, только и всего.

Петр представил себе, как вот сейчас в эту грязную, мрачную камеру войдет она, Варя, как она увидит его в этой жуткой звериной клетке, в цепях, грязного и обросшего, и ему стало не по себе.

— Не надо, ротмистр, — повторил он твердо. — Ей будет тяжело увидеть все это. Она ведь женщина, ротмистр!

— Стесняешься своего вида? — опять засмеялся Леонтьев. — Ничего, это же еще не виселица, Литвинцев!.. Ввести арестантку Варвару Симонову!

Петр не заметил, как снова оказался у решетки своей клетки. Пальцы до хруста сжали холодные ржавые прутья. На мгновение он забыл и о своем виде, и о наблюдавших за ним тюремщиках, — все его внимание было приковано к двери, откуда должна была появиться она.

В камеру Варя вошла спокойным твердым шагом, с гордой высоко поднятой головой. Похоже было, что она даже не подозревала, куда ее привели. Вот она остановилась перед клеткой, озадаченно оглядела это нелепое средневековое сооружение, подошла еще ближе.

— Варя, — не выдержал, позвал он. — Варя… Ты только не волнуйся, это я…

— Петя? — вздрогнула она. — Ты?.. Какое счастье, милый!..

— Ты только не волнуйся… ты…

В следующее мгновение она уже была рядом. Горячие руки их сплелись. Ржавая железная решетка, разделявшая их, будто исчезла. Во всяком случае они ее не замечали.

Петр слышал, как что-то кричали топтавшиеся рядом надзиратели, как что-то говорил ротмистр Леонтьев, но все это было так далеко и нереально, что словно бы и не касалось его.

— Милая, ты только не волнуйся… ты…

Варю оторвали от решетки силой, а его оттеснили в глубь клетки штыками.

— Арестантка Симонова, знаете ли вы этого человека?

— Что за нелепый вопрос? Я люблю его… Он — мой муж!

— Было ли вам известно о его прежней революционной деятельности и что именно?

— Мне известно лишь то, что я люблю его!

— Кому принадлежит нелегальная литература, изъятая у вас по обыску в Саратове? Вам или этому лицу, назвавшемуся Литвинцевым?

— Господи, о чем вы спрашиваете! Конечно, мне. Только мне!

Услышав это признание, Петр опять рванулся к решетке.

— Господин ротмистр, я протестую! Допрашивать в такой обстановке женщину — это садизм. Неужели вы не видите, в каком она состоянии?

— В таком случае не ваша ли это литература, Литвинцев?

— Нет, не моя. Но и не ее!

— Чья же все-таки?

— Эти книжки были в квартире, когда мы сняли ее для себя. Должно быть, остались от кого-то из прежних жильцов. Но если вам очень нужно, можете считать их моими.

— Арестантка Варвара Симонова, вы подтверждаете это?

— Подтверждаю только то, что я люблю его!..

Ее увели, не дав им ни проститься, ни сказать друг другу даже нескольких слов. И все-таки Петр был счастлив: они увиделись! Увиделись, когда была потеряна всякая надежда. Увиделись, надо полагать, в последний раз…

Рядом, на расстоянии вытянутой руки, перед клеткой стоял и курил ротмистр Леонтьев. Для чего он устроил весь этот спектакль? Чего думал добиться?

— Литвинцев, тебе не жаль своей жены? Разве ты не видишь, какое это для нее горе?

— Я горжусь ею, ротмистр!

— Чтобы облегчить ее положение и спасти себя, требуется совсем не много.

— Да? Что именно?

— Назови людей, от кого ты получил и кому вез оружие?

— Только-то, ротмистр! Всего-то?

Теперь смеялся он. Все громче и громче. До слез. До хрипоты.

— Ну так что же, Литвинцев?

— Я все сказал. И… подите вон.

Больше допросами его не мучили, и он понял, что дело передано в суд.

В один из апрельских дней в его камеру вошел незнакомый ему человек. Когда их оставили одних, представился:

— Присяжный поверенный Алексей Алексеевич Кийков. Мне поручено быть вашим адвокатом и защищать вас на суде.

— Кем поручено? — нахмурился Литвинцев. — Сам я о такой милости не просил. Да и нанимать защитника мне… несподручно.

— Почему? — удивился адвокат.

— Прежде всего у меня нет денег, чтобы платить вам за ваши труды. А потом… какой смысл защищаться, когда и так все ясно?

— Что же вам ясно, Петр Никифорович?

— Так и так меня ждет виселица. Зачем же зря деньги переводить?

Кийков неодобрительно пожал плечами.

— Дела политических заключенных я веду бесплатно, примите это к сведению. Что же касается вашего преждевременного решения, то оно хотя и небезосновательно, но все-таки преждевременно. К тому же это поручение комитета, ваших товарищей, которых я очень уважаю и которым никогда не отказываю в помощи.

Последние слова он проговорил тихо, почти одними губами, опасаясь, что их разговор могут подслушать притаившиеся за дверью надзиратели.

— Послушайте, любезный, уж не провокатор ли вы? — отстранился от него Литвинцев. — Откуда мне знать, что вы за птица и кто вас подослал ко мне?

— Ну, зачем вы так? — обиделся адвокат. — Если вы уфимец, то должны были бы слышать обо мне. Я вел дела симских рабочих, Ивана Якутова, многих других… И никто еще не встречал меня с таким недоверием.

— Чего же вы хотите?

— Помочь вам избавиться от виселицы.

— Как? Чем?

— Всеми доступными мне средствами, Петр Никифорович. Прямо скажу, при наших нынешних порядках они не так уж велики, однако пренебрегать ими не следует. Умело построенная защита иногда дает очень хороший эффект.

— Но ведь суд-то будет военный!

— Тем более!

Петр задумался. Кого-кого, а адвоката он не ожидал. Приглядевшись к Кийкову, вспомнил, что видел его в день погрома в здешней тюрьме. Тогда он действительно защищал симцев и, говорят, многих спас. Но что может спасти его, Петра?

— Меня может спасти лишь одно, — тихо сказал он, — но вы никогда на это не решитесь.

— Что именно?

— Пара хороших револьверов!

— Вы с ума сошли, Литвинцев! Да меня за такое дело на каторгу сошлют. Вас повесят, а меня — на каторгу! Честное слово!

Он видел, как побледнело лицо адвоката, как затряслись его руки, и ему стало жаль его.

— Извините, Алексей Алексеевич, настаивать на этом не буду. Ведь вы интеллигент, а все российские интеллигенты страсть как боятся каторги!

— Не все, Петр Никифорович, не все!.. Российская интеллигенция дала движению немало замечательных имен!

— Не агитируйте меня, господин Кийков. И вообще… спасибо вам за хлопоты, но ни в какой защите я не нуждаюсь. И никакого комитета я не знаю! Не имею даже представления!

Кийков огорченно вздохнул.

— Не верите мне?

Литвинцев неопределенно пожал плечами.

— Однако вы все же подумайте. А я вас через пару деньков проведаю. Что вам принести?

— Пару коробок махорки, если вас это не обременит, и книжку бы поинтереснее, если позволят.

Почти уверенный, что этот адвокат к нему больше не заявится, он стал дожидаться дня суда. Но Кийков появился уже на следующий день. Принес махорки, книгу «Овод», кое-что из съестного и попросил, чтобы он сейчас же, до начала разговора, закурил. Подчиняясь этой непонятной, но настойчивой просьбе, Петр открыл предложенную ему коробку, полез в нее за махоркой и неожиданно нащупал многократно сложенную бумажку.