Бессмертники — цветы вечности

Читая эти строки, ротмистр Леонтьев снова, в который уже раз, вспомнил полковника Яковлева. Прав, ох как прав был старик, когда подозревал в этом Литвинцеве совсем не беспаспортного бродягу! Беглый военный матрос — это, согласитесь, нечто совсем другое. А как он оказался в каспийской флотилии? Что было в Кронштадте и после него? И какие дела привели его на Урал?

Письмо эриванцев захватило Леонтьева, и он стал читать дальше:

Переварив прочитанное, ротмистр Леонтьев направился к полковнику Ловягину.

— Вы читали это, Николай Николаевич? Что скажете?

— А вы сами, голубчик, что скажете? Давайте подумаем вместе.

— Я полагаю, что эти сведения в корне меняют все дело. Конечно, новое дознание потребует немалой работы, но тогда нам может открыться такое…

— Нет, нет, только не это! Это же опять — месяцы и месяцы. А разве вооруженного побега из тюрьмы и принадлежности к боевой организации недостаточно для виселицы?

— Вполне достаточно. Но использование Литвинцевым при побеге оружия не доказано.

— В чем же дело? Докажите! И не тяните, пожалуйста, с этим делом. Завершайте дознание и — к прокурору. В наше горячее время работать нужно четче, Иван Алексеевич!

Собирая со стола свои бумаги, Леонтьев уточнил:

— Значит, виселица, господин полковник?

— Если бы это было возможно, я осудил бы этого вашего Литвинцева не к одной, а к трем виселицам сразу. Жаль, что человека можно повесить только один раз!..

Глава тридцать четвертая

Почтальон с телеграммой появился перед самым вечером. Из телеграммы Варя поняла, что Петр схвачен, и бросилась в комнату его товарища Суркова. Тот первым делом принялся собирать оружие и заготовки для бомб, хранившиеся в его комнатке под кроватью. Сложив все это в две сумки, куда-то ненадолго исчез, а, вернувшись, горячо посоветовал:

— Бегите, Варвара Дмитриевна, немедленно бегите! Переночуйте у кого-нибудь из друзей в городе, а утром — на поезд. А еще лучше — этой же ночью. Давайте я помогу вам собраться.

Они начали укладываться, но руки ее не слушались, брали не то и не так. Все приходилось перекладывать и дважды, и трижды, а тут явилась и полиция. Начался обыск.

Появление полиции, причем такое стремительное, лишний раз подтверждало, что Петр взят и взят прочно. Ладно бы еще без оружия, думала она и в то же время сама не верила в это: Петр уехал за оружием, кроме того он был вооружен сам, и не такой он человек, чтобы дать взять себя безнаказанно.

По всей вероятности, была свалка, возможно Петр ранен или даже убит. Сейчас это модно — расправляться с революционерами на месте, безо всякого суда…

Эта мысль, эта тревога, этот страх за мужа не давали ей покоя. Поэтому она совершенно не интересовалась ходом обыска, а когда сказали, что они с Сурковым арестованы, молча оделась и под конвоем стражников вышла из дому.

Уже в тюрьме подумала о дочери: хорошо хоть Ниночка осталась у саратовских знакомых, иначе и ее пришлось бы брать с собой в тюрьму. Знакомые, конечно, будут в недоумении, — оставила на пару дней в связи с переездом на новую квартиру, а все нет и нет. Но, узнав в чем дело, все поймут и пропасть девочке, не дадут. К тому же держать ее долго не должны, ведь кроме «тенденциозных» книжек да еще кой-какой мелочи у нее в квартире ничего не нашли. Разве что задержат по делу Петра?

И опять ее начинал терзать страх за судьбу мужа: По привычке она продолжала называть его Петром, хотя давно знала его настоящее имя — Иван. Привык к этому и он сам.

Через несколько дней ее и Афанасия Суркова повезли в Уфу. Стало быть, Петр находится в уфимской тюрьме, решила она. И не ошиблась: по прибытии сюда ей объявили, что арестована она по делу задержанного ее «сожителя» Петра Литвинцева, содержащегося ныне в уфимском тюремном замке. Ответить на ее вопросы об обстоятельствах этого дела и о самочувствии Петра отказались. Ни переписки, ни свиданий как подследственным им тоже не полагалось, так что переезд из Саратова в Уфу мало что менял в ее положении. Правда, теперь появилось ощущение, что они рядом, близко, может, всего лишь через стену друг от друга, и самое главное — она теперь знала: Петр жив.

По вопросам, задаваемым ей в ходе следствия, Варя поняла, что все интересы жандармского ротмистра Леонтьева сводятся в основном к личности Петра. Одно время он буквально изводил ее расспросами о прежней жизни «назвавшегося Литвинцевым» (ведь ей как жене это должно быть известно!), но она решительно отказалась от всяких показаний на этот счет и настойчиво требовала свидания.

Тогда жандармы занялись ею. Но как мало они знали! Два года прожила она в Уфе, и все эти годы принимала живейшее участие в деятельности уфимской организации большевиков, но никаких уличающих ее документов у жандармов не было. Ничего существенного не имела и саратовская полиция о ее работе в Саратове. Что же касалось ее прежних отношений с властями в Казани и Перми, то утаивать их она не стала, ибо навести требуемые справки им ничего не составляет и, кроме того, ей и тогда удавалось уходить от них чистой.

Собственное положение ее, таким образом, было вполне благоприятным, и о нем она не думала. Зато дело Петра вызывало в ней самые мрачные опасения. Арест вместе с группой эсдеков в феврале шестого, «вооруженный» побег из тюрьмы в сентябре седьмого, и вот еще один арест — с уликами, о которых может только мечтать любой следователь…

О работе на Урале конкретных сведений у ротмистра Леонтьева нет, но о ней он, по всему, догадывается. О том, где и с кем он замечался в Саратове, сообщила тамошняя полиция. Однако этому въедливому сыщику все мало! Убежденный в том, что и Литвинцев не его подлинная фамилия, он настойчиво пытается раскрыть его до конца. Зачем? Не собирается же он казнить его за каждое преступление отдельно! Ведь, как у любого смертного, жизнь у него только одна. Только одна!

Этот человек, который давно не принадлежит себе, стал для нее самым близким и дорогим. Месяцы, прожитые с ним, дали ей столько счастья, сколько не смогла принести вся жизнь. Это счастье — самое большое ее богатство. Его не найти даже при самом тщательном обыске, не внести ни в какой полицейский протокол, не заточить ни в какую тюрьму. Это счастье не подвластно ни царским законам, ни жандармским инструкциям. Оно так велико и так горячо, что с ним ей тепло даже в холодной камере тюремного замка. Оно так огромно, что его не в состоянии поколебать ни унижения, ни угрозы, ни страх самой смерти. Что бы ни случилось с Петром сейчас, этого счастья ей хватит на все оставшиеся годы, сколько бы их ни было, — чтобы опять и жить, и бороться…

На каждом допросе Варя настойчиво добивалась разрешения на свидание или хотя бы на переписку. Ей грубо отказывали, но она словно не слышала этих грубостей и стояла на своем.