Бессмертники — цветы вечности

— Как же можно было бежать без оружия?

— Ворота тюрьмы были открыты, конвоир мой отвлекся стрельбой, и я спокойно вышел на улицу. Вспомните историю с Миловзоровым.

— Прямо так… взял и пошел? — не поверил ротмистр.

— Да. Иначе и нельзя было бы уйти незамеченным.

— Говори правду, Литвинцев!

— Я говорю правду.

— И где же ты скрывался все это время?

— Этого сказать не желаю.

— Где получил и кому вез отобранное у тебя оружие?

— Пистолеты и бомбы я приобрел для перепродажи. Но от кого, где и когда я их приобрел, а также кому вез, не скажу.

— Заставим, Литвинцев!

— Попробуйте…

Они смотрели друг на друга — глаза в глаза. Он, жандармский ротмистр, человек наделенный огромными возможностями, и арестант, в силу своего положения лишенный всего, даже возможности поднять руку, чтобы заслонить от удара лицо. Он — олицетворенье власти и сама власть, и он — растоптанный раб, посмевший перечить своему хозяину.

Широко распахнутые серые глаза арестанта потемнели до черноты и смотрели с такой открытой ненавистью, какой в этом человеке он не предполагал. Теперь перед ним словно был другой человек. Не тот, которого он знал на протяжении многих месяцев, не тот, который на допросах позволял себе долгие и пустые разговоры ни о чем, не тот, который тайно смеялся над ним и верил, что скоро опять выйдет на свободу, а совсем, совсем другой — все переживший, все передумавший и сделавший выбор.

— Литвинцев, я тебя не узнаю.

— А я вас, ротмистр. Прежде вы говорили мне «вы».

— И все-таки?

— Вы никогда не знали меня.

— Да? А скажи, это правда, что ты хотел взорвать себя бомбой? Не страшно было?

— Не задавайте лишних вопросов.

Нет, это не раб и уж совсем не растоптанный раб, посаженный разгневанным хозяином на цепь. Такие глаза, наверное, были у древнеримских гладиаторов, когда после страшного кровавого поединка решалась их судьба.

— Ну, хорошо, к этим вопросам мы еще вернемся, — примирительно сказал он. — А сейчас меня интересует вот эта записная книжка. Она твоя?

Литвинцев кивнул.

— Кто такая Салмина из сельца Каип Державинской волости… И к какой губернии относится этот адрес, когда-то записанный тобой?

— Этот адрес я выписал из объявления, извещавшего, что там имеется рецепт вещества от червей. А относится этот адрес к Казанской губернии.

— Каких червей имеешь в виду?

— Садовых, конечно.

— Вот не ожидал! Ты что же — решил поднажиться на незаконной торговле оружием, чтобы потом заняться садоводством? Не выйдет, Литвинцев, не поверю! Довольно мне твоих сказок!

Литвинцев не отвечал.

— Хорошо, что значат эти записи о пароходах и баржах?

— Это черновые наброски для газеты. Сделаны в прошлом году на Волге.

— Кто такие «Мария», «Павел» и «Максим Гаврилыч»?

— «Мария» и «Павел» — названия пароходов. Максим Гаврилыч знакомый кассир одного из них.

— А Настасья Середа и Надежда Липовицкая?

— Мои знакомые.

— Кто такие? Где проживают?

— Этого я вам не скажу.

— Вот адрес: «Самарская улица, дом Изумрудова, квартира 6. Иван Иванов Алексеев». Кто такой? На какой почве познакомились?

— Алексеев — мой самарский знакомый. Больше ничего о нем не скажу.

— Кто такой Бертенев?

— Один земский начальник, но где, не помню.

— Что скажешь по поводу этого адреса: «Стан. Арарат Эриванской губернии, селение Давалу. Страж. Никифору Иванову Иващенко»?

— Старая запись, сделанная для одного знакомого. Ничего не помню.

— А вот еще адресок: «Эриванская губ., станция Алихат, 4 участок, селение Давалу… Никифору И.»?

— То же самое.

Ротмистр опять закурил. Этот «назвавшийся Литвинцевым» словно и не понимает своего положения. Или опять надеется на что-то? Но в кандалах никуда не убежишь. Мало того, посадит, в клетку, как зверя! Он заставит его говорить правду!

С трудом успокоившись, он задал последующие вопросы:

— Кто такая Варвара Дмитриевна Симонова?

— Моя гражданская жена.

— Только жена, Литвинцев?

— Только, ротмистр. Запомните это хорошенько и запишите в свой протокол.

— А Сурков?

— Квартирант.

— Из Уфы ты вез оружие в Саратов? Кому?

— На этот вопрос я уже отвечал.

— Подумай хорошенько. Времена сейчас строгие, недолго и галстук схлопотать.

— Не пугайте, я вас не боюсь.

— Не меня тебе бояться, не меня! — вскипел выведенный из терпения Леонтьев. — Бойся виселицы, которая уже стоит там, за красным корпусом, возле кузницы и ждет тебя со всеми твоими тайнами! Ведь не можешь же ты не бояться смерти?

— Не боюсь.

— Увести его, Шмотов! И в камеру с клеткой! Как волка! Как медведя! Все!

У порога Литвинцев обернулся, и ротмистр увидел его глаза — теперь опять совсем другие, светлые, блестящие, полные откровенного презрения и гордого, глубоко осознанного превосходства.

— Вон! — теряя над собой власть, закричал ротмистр. Но дверь кабинета уже захлопнулась, из коридора послышались гулкие шаги конвоя и ледяное звяканье цепей.

— Так в цепях и подохнешь! — крикнул он вслед этому зловещему звону и кинулся к графину наливать себе воды.

После допроса «назвавшегося Литвинцевым» Леонтьев подготовил ряд срочных писем и телеграмм, которые, после подписания их полковником, тут же ушли по своим адресам: в Саратов, Самару, Казань, на Кавказ…

Через три недели из Саратова поступил первый отклик. Тамошний жандармский полковник сообщал в Уфу своему коллеге полковнику Ловягину:

Начальник Самарского районного охранного отделения, получив известия об аресте в Раевке опасного боевика-бомбиста, не преминул подключиться к операции, но имея весьма скудные данные, просил обстоятельного доклада и внешних примет арестованного. Леонтьев составил для него подробную информацию. Что же касалось примет, то они были следующими:

Шли донесения из Казани, Перми, Самары, Саратова, лишь эриванские жандармы с ответом тянули. Пришлось напомнить — раз, другой, и вот, через три месяца, откликнулись и они, многое проясняя и в то же время еще больше осложняя непростое дело Литвинцева.