Юность Маркса

— Вы читаете газеты? — язвительно спросила Беттина.

Женни и Карл удивленно посмотрели на нее.

— Газеты созданы лишь для плебеев, пусть то будут плебеи духа. Гуманные идеи незыблемы, и нет надобности пачкать руки о грязные писания продажных журналистов, чтобы знать и чтобы требовать осуществления великих идеалов. Я политик чувства и сердца. Я живу в мире но таком, какой он ость, а каким я его создала. Мои идеалы — идеалы вечные.

— По большинство человечества живет в противоположном, то есть реальном мире… к тому же всякие идеалы имеют способность плешиветь и седеть от времени, — сухо отозвался Карл. Ему вдруг захотелось избавиться от общества столичной знаменитости.

— Как скоро начнется в Париже процесс арестованных? — спросила Женни и, покуда Карл подробно рассказывал обо всех перипетиях последнего восстания, внимательно смотрела на говорящего.

«Как изменился он за эти годы! — думала Женни. — Нет прежней юношеской припухлости щек, преждевременные морщинки уже пометили необыкновенный лоб — лоб мыслителя, уже легли веером вокруг глаз. Сколько отваги в глазах, силы, смеха и презрения! И эти черные, отливающие сталью волосы богатыря, как они красивы и могучи!..»

Мысли Женни уносили ее прочь от Трира.

«Душно, нечем дышать, нечем жить в современной Германии. Мы уедем отсюда, Карл и я. Но жизнь наша вряд ли будет тиха и безмятежна. Карл боец. Торжествующие филистеры, мракобесы, деспоты и лицемеры — его исконные враги». Женни перебирает в памяти долгие беседы с женихом. «Только тот, кто сделает наибольшее количество людей счастливыми, истинно велик», — говаривал Карл. Узкий, мелкий эгоизм чужд ему. Ненависть к прусско-королевской тирании поведет его в первые ряды борющихся за свободу. Женни в этом уверена. «Неужели в Германии неизбежны кровавая борьба, революция?» — задает она себе вопрос. Вздрагивает и невольно закрывает глаза. И все-таки она чувствует, что только в этом просвет. О возможности революции она думает с тайным трепетом, с непреодолимым интересом. Карл столько раз говорил ей с восхищением о героях девяносто третьего года.

— Революция — это подвиг, но это смерть, — шепчет Женни. «Может быть, Германия пойдет своим новым путем, может быть, Карл не бросит якобинского вызова всему, всему вокруг нас, — думает она и сейчас же резко осуждает себя: — Какие, однако, трусливые, мелкие чувства! Чего я боюсь? Разве не страшнее всего разъедающее душу прозябание. Карл прав, тысячу раз прав в своей ненависти к произволу, к неравенству, к торжествующей пошлости. Я пойду за ним всюду, куда бы ни повела нас борьба за освобождение духа».

В десять часов зазвонили маленькие, с фарфоровой обезьянкой на пьедестале, часы на камине. Им ответили из нижней гостиной тремя тактами старинного брауншвейгского военного марша и десятью ударами стенные часы. Фальцетом и басом отсчитывалось время.

На площади Мясного рынка на ратуше десять раз кивнули головами десять глиняных епископов. Трир готовился ко сну. Наступил бюргерский час.

Карл грустно встал и послушно направился желать доброй ночи всем обитателям вестфаленского дома.

Беттина и Женни расцеловались на освещенной угрюмым ночником лестнице.

— До свидания, дорогая Беттина! До завтра, Карл, милый!

Дверь захлопнулась. Трирская летняя ночь — щедрый дар природы. Трудно спать, когда светят звезды, пахнут цветы и деревья, ошалевшие от тепла и безветрия. От ароматов и звезд прячутся трирские обыватели за толстыми гардинами и скрипучими жалюзи.

Наглухо заперты дома. Ночь существует для сна, для брачных перебранок, вялых, точно отмеренных ласк в темноте, за шторами альковов.

— О ночь! — патетически простирая немолодые руки вверх, шептала Беттина. — О час мучительных дум и божественного созерцания собственной души, о небо!..

Карлу нелегко было удержаться от смеха. Напыщенность, ходульность вызывали в нем столько же веселья, сколько и злобы.

«Чего в ней меньше — простоты или ума?» — подумал он брезгливо.

— Вы говорили, госпожа Арним, о своих социальных идеалах. Если ночь не мешает вашим мыслям, я хотел бы узнать, что подразумевалось под этими словами? — спросил он, решительно обрывая спутницу на полуслове вдохновенной импровизации.

«Какой, однако, невежливый молодой человек!» — разочарованно решила Беттина.

С необычайной, почти артистической легкостью она переменила тон и соскочила со словесных высот на казавшуюся ей прозаически скучной землю.

— Я не скрываю своих идеалов, — наоборот, я хотела бы сделать их достоянием всего человечества и повести людей за собой… Вы, конечно, знаете о моей дружбе с кронпринцем? На него, на этого богом высоко одаренного человека, будущего нашего повелителя, возлагаю я осуществление всего лучшего, о чем может мечтать Германия. Фридрих-Вильгельм Четвертый призван быть вождем народа. Он укрепит и поведет его на мужественный подвиг — таково призвание короля.

— Вы как-то сказали, я слышал, что только гений может быть королем…

— Да, и кронпринц имеет все данные, чтоб оправдать ожидания наши. Это будет гений на троне.

Карл громко засмеялся.

— Наивность! Признаться, и я раньше верил в возможность просвещенной монархии, но ведь это только сказка для детей и утешение для бюргерской беспомощности и лицемерия.

Карл искоса взглянул на профиль своей спутницы и смолк.

Беттина вспылила. По нечистой, серой коже ее лица пошли красные пятна. Жеманства ее как не бывало. Забывшись, она заговорила крикливо, почти исступленно. Ее божеством был кронпринц. Она вдохновенно вещала, как в гипнотическом трансе, предсказывая великое будущее желанному правителю.

— Я знаю, он уничтожит все преграды, воздвигаемые придворными и бюрократами. Он даст конституцию стране, он объявит религиозную свободу, он спасет просвещением бедных и невежественных, голодных, столь легко становящихся на путь преступления. Он отменит смертную казнь. Он вернет нам традиции великого Фридриха.

— Спасибо, теперь я знаю, что имеете вы в виду под словом «мои идеалы», — сказал вяло Карл, когда Беттина наконец замолчала. Ему стало окончательно скучно с ней, и, под разными предлогами отказавшись от прогулки к скале Рейнграф, он распростился с госпожой Арним на пороге ее дома.

В июне сорокового года на престол вступил Фридрих-Вильгельм Четвертый. Шли недели и месяцы. В Берлине, как и по всей немецкой земле, ждали конституции. Новый повелитель помалкивал и принимал петиции с ничего не говорящей вельможной улыбкой.

Но вот наконец он нарушил гнетущее молчание и в речи к дворянам ответил на все чаяния доверчивых и терпеливых либералов.

— Я твердо помню, — начал молодой король и поправил корону на густо смазанной розовым маслом голове, — что перед всевышним господом ответствен за каждый день и каждый час своего правления. И кто требует от меня гарантий на будущее, тому я адресую эти слова. Господь дал мне корону. Лучшей гарантии ни я и никакой другой человек дать не могут. И эта гарантия прочнее, чем все обещания, закрепленные на пергаменте, ибо она вытекает из самой жизни и коренится в ней. И кто хочет довольствоваться простым, отеческим, древнехристианским правлением, тот пусть с доверием взирает на меня.

Дворяне и буржуа поклялись в верности и, взирая на короля, пятясь задом, покинули тронную залу. Так под лучами монарших слов растаяла их давнишняя мечта — конституция с королевского соизволения.

Карл речь монарха прочел в погребке Гиппеля между двумя кружками черного пива. Никакой иллюзии он не утратил, так как иных королевских слов и не ожидал.

Карусель истории двигалась но заранее обведенному кругу. Короли, впрочем, не казались Марксу решающей силой реакции либо прогресса. Его забавляло и радовало, что крикливые либералы вроде гуманной Беттины получили заслуженный щелчок. Думая о неизбежных разочарованиях, которые принесет Германии царствование еще одного Фридриха-Вильгельма и его клики, Карл курил одну за другой толстые сигары. Но вскоре мысли молодого человека перескочили на другое. Забот было немало в этом году.