Юность Маркса

— Чем больше изучаю я буддизм, тем увлекательнее кажется мне эта религия, — сказал внезапно Кёппен.

Все обернулись к нему.

— Буддизм учит человека совершенствоваться. В конце концов в нем много материалистического.

— Еще больше эгоистического, — подсказал Маркс.

— Ты прав. Найти свое я — вот лучшая цель всякого стремления, быть в дружбе со своим я — такова самая истинная и возвышенная дружба. Этого Будда требует от людей. «При помощи своего я — побуждай свое я, при помощи своего я — преследуй свое я, и таким образом ты, бдительно охраняя свое я, будешь жить в блаженстве, монах! Ибо защита нашего я — есть само наше я, прибежище нашего я. Держи в узде свое я, подобно тому как торговец держит в узде благородного коня…» — так учит Будда.

— Но ведь это подрыв власти бога и замена его я! — сказал кто-то.

Бруно Бауэр нетерпеливо поводил плечами.

— Кёппен нестерпим со своей азиатчиной! Наступление Будды менее всего угрожает Германии, — сказал он, занятый, как всегда, только собой и тем, что казалось ему, Бруно, интересным. Молодой доцент отличался крайней самопоглощенностью и не признавал права людей заниматься чем-либо, не имеющим к нему отношения, ему безразличным.

— О, прошу вас, — попросила Луиза, скорчив ребячливую мину, — дайте Кёппену поговорить об Индии; он красноречив, как Шехерезада.

— Но Бруно хотел сказать нам нечто очень важное, — несмело вмешалась госпожа Бауэр.

Тем не менее, ободренный Луизой, Кёппен не отступал:

— Будда говорит монаху Саригутте словами Христа! «Будь добр и…»

— Были в жизни Будды романтические приключения? — собравшись с духом, спросила вдруг Лоттхен, подруга Луизы.

Кёппен, которого прервали на полуслове, сердито поморщился, но ответил:

— Подобно Христу, Будду считают человеком. Он родился в роду Сакиев в середине шестого столетия и был назван Сиддхагтха.

— Ах, — тяжело вздохнул Рутенберг, о котором все позабыли, чем он и воспользовался, опустошив до дна пивной бочоночек, дар Эдгара. — Ах, что нам предстоит теперь, когда Кёппен дал волю своей страсти! Какое дело нам, добрым немцам, до голодных индусов и их богов!

— Впоследствии, — не унимался Кёппен, — мальчик из рода Сакиев, что значит «могучих», был известен более всего под прозвищем аскета Готама. Будда — значит пробужденный, познающий.

Кёппен говорил со все возрастающим увлечением. Его всегда спокойные руки задвигались, чертя неопределенные узоры по воздуху. Иногда он живописно складывал их в пучок — жест мыслящего человека.

— Любил ли Готама? — кокетливо спросила Лоттхен.

— Его звали также Сакия Муни, то есть мудрец из рода Сакиев. Родина его — предгорья Гималаев и среднее течение Ранти.

— Можно подумать, что ты его односельчанин, — пошутил Маркс.

— Мать Будды звали Майей.

— Как, и тут непорочное зачатие? — удивился Бруно.

— Нет, человечье; отцом Будды был мужественный и любвеобильный Суддходана, он женился после смерти Майи на сестре ее, Маханаджаната.

— Но был ли Будда женат? — уже обиженно настаивала Лоттхен.

— И даже на нескольких женщинах, — язвительно ответил наконец Кёппен. — От одной жены он имел сына Рахула. Но в двадцать девять лет разочаровался он в женщинах, богатстве и пожелал уйти от мирской суеты. Так возник бог. Происхождение богов на разных материках — важнейшее дело века, — кто это будет оспаривать?

— Фи, значит, Будда безнравствен, — заметила Лот-«тхен.

— Не более иных богов. Безнравственность христианства непревзойденна. Сомневающимся рекомендую перечитать Вольтерову «Девственницу», — зевая, ответил Карл.

— Будда… — начал снова Фридрих, но его прервали.

— Продолжение лекции господина Кёппена последует завтра на территории докторского клуба. Дамы могут быть допущены, — провозгласил Эдгар Бауэр.

Наконец-то Бруно смог снова заговорить. Давно уже стемнело. Старуха Бауэр убрала посуду со стола и зажгла две лампы.

Альтгауз и Рутенберг играли в домино. Альтгауз, переставляя кости, мрачно и тихо говорил:

— Купил вот Розенкранца и впал в сомнение. Многое у него точь-в-точь про меня, да и про тебя тоже. Есть в человеке узкая совесть — она следствие потребности нравственной гармонии, но есть в нас одновременно и широкая совесть, которая толкает к быстрому, часто неосмотрительному решению, следствием которого могут быть и ненравственные поступки. Как же найти середину?

Рутенберг, воспользовавшись глубокомысленными рассуждениями партнера, выиграл партию.

— А что, если и вообще совести нет? — огорошил он вопросом Альтгауза.

— Ты мало и поверхностно изучал Гегеля. Величие его учения в том, что он убивает слабохарактерного и делает его закаленным и могучим.

— Значит, я должен быть убитым! — с комической горестью воскликнул Рутенберг.

Замолчав, оба начали новую партию.

В углу, у буфета, Кёппен в это время допивал пути.

В саду уже зажглись цветные фонарики самодельной иллюминации. Лоттхен подняла крышку старенького узкого пианино и начала бравурный вальс. Карл пытался отвечать Бруно, но звуки танца мешали и перебивали мысли. Внезапно, когда молодежь спустилась в сад потанцевать, из табачной лавки вышел Эгберт. Он был расстроен и теребил фартук.

— Парни, — сказал он с не присущей ему грубоватостью, которой хотел замаскировать сильное волнение, — случилась беда. Студент из Берлина привез дьявольски печальное известие. Профессор Ганс внезапно умер сегодня, собираясь на наш пир.

— Ганс?

Музыка внезапно оборвалась. Лоттхен давно безо всякой надежды на взаимность любила очаровательного ученого.

Луиза, позабыв о необходимости быть красивой, тяжело упала на скамью. Бруно растерянно озирался. На лице Карла появилось странное выражение — не то боли, не то судорожной улыбки, которое год назад поразило Женни на похоронах юстиции советника Маркса. Подбородок юноши дрожал, и на щеках вздувались желваки от стиснутых крепко-накрепко челюстей.

— Хорошие умирают рано, — сказал, отрезвев, Рутенберг.

В тягостные минуты жизни он всегда бессознательно пользовался цитатами, чем крайне раздражал Кёппена. И сейчас тот мгновенно повернулся к нему и досадливо дернул за фалду мундира.

— Эх ты, фаршированная колбаса! Не нашел живых слов, Декламация.

Безымянная подруга Луизы, никогда но видавшая Ганса, гримасничая, сказала:

— Какая досада, господин Маркс, что эта смерть омрачила день вашего рождения! Мы могли бы так хорошо провести вечер.

Карл ответил ей таким злым, выразительным взглядом, что девица попятилась.

Оцепенение присутствующих прошло.

— В одно десятилетие мы потеряли две светлые головы!

— О дьявол, Ганса нет! Какой удар для нас! «Пал божественный Патрокл, жив презрительный Терсит…» Ганс умер, а Савиньи жив! — патетически воскликнул Рутенберг.

— Опять извращенная цитата, — поежился Кёппен. — Да, Ганс умер. Еще вчера он был здоров и, как всегда, бахвалился своей силой, своим аппетитом. Мы провели вечер вместе в кабачке на улице Доротеи. Он рассчитывал прожить по крайней мере сто лет и пил в честь Мафусаила.

продекламировал снова Адольф.

— Это что еще за стих? — спросил Кёппен. — Я где-то читал его недавно.

— Людвига Фейербаха. Вот человек, который еще прогремит, — уверенно произнес Рутенберг. — А Ганс, бедняга, не дожил до бури…

— Он надеялся участвовать в революции, — тихо добавил Маркс. — На последней лекции он говорил увлекательнее, чем когда-либо, об этом светлом часе. Как пророк, он предвещал великое восстание народа, возмущение всей огромной массы непривилегированных и неимущих, «Когда революция наступит, — заключил он, — мир затрепещет…»

— Осанна! — сказал раздраженно Бруно.

— Аминь! — подхватил Рутенберг.