Юность Маркса

С осени Бруно Бауэр находился в Бонне, куда нетерпеливо звал и Карла. Но Маркс оттягивал приезд. Причиной задержки была выпускная университетская диссертация, работа над которой, однако, уже близилась к концу.

Впереди перед Карлом все отчетливее вырисовывалась университетская кафедра. Он стоял на ней в пыльном почтенном парике, в темной тоге, которой предстояло выгореть от времени.

Еще при жизни отца Маркс решил посвятить себя ученой карьере. Он мечтал взорвать реакционные системы философии и права новой истиной, гораздо более дерзкой, чем поход Бауэра на Евангелие.

Но старый либеральный вельможа Альтенштейн, министр просвещения, умер, и Бруно, а с ним и все юные дерзатели науки потеряли своего покровителя. Письма Бауэра из Бонна становились все раздраженнее. Его травили, и новый министр, убоявшийся еретической хулы Евангелия, отгораживался, ничем не хотел помочь ученому. Боннские богословы только того и ждали, чтобы с позором изгнать антихриста из своей среды. Маркс на примере своего друга смог увидеть истинное положение в стенах университета. Независимости прусского профессора в области научных исследований не существовало.

Бруно злобно жаловался своему юному товарищу. Письма приходили, пропитанные желчью. Ученый был беспомощен и тонул в болоте под восторженное кваканье старых университетских жаб.

Но Бауэр не хотел сдаваться. Он знал, каким мужественным бойцом со всякой пошлостью являлся Карл, он знал, какое острое оружие — его разум.

«Приезжай, приезжай скорее, разделайся с несчастным экзаменом», — умолял Бауэр, знакомя Карла со своей новой жизнью.

Невеселые откровения. Читая письма из Бонна, Маркс невольно вспоминал гибель Пугге, сытую дрему Шлегеля, томление преследуемого властями Велькера, пошлость студенческих дней.

«Назначенные мною лекции — критика Евангелия — уже вызвали у местных профессоров священный ужас; особенно скандальной они считают критику», — сообщал Бруно.

Покончить с Берлинским университетом, разделаться с последними экзаменами восьмого семестра уговаривал Бруно Маркса.

Настаивать, однако, было нечего. Карл и сам хотел поскорее снять студенческий мундир и получить докторскую степень. Он готовил диссертацию, рассчитывая защитить ее в Иене, а не в прусском университете, на который быстро спускались сумерки реакции, и добиться права читать лекции вначале лишь в качестве приват-доцента.

Но не в правилах юноши было, взявшись за какое-нибудь дело, выполнить его кое-как. С самых ранних лет он никогда не испытывал радостей легкого удовлетворения, — так велики, неиссякаемы были его потребности в знании, таким зорким глазом наградила его природа.

В свои двадцать два года он не боялся никаких препятствий и никогда не отступал.

Наука, предмет, заинтересовавший Карла, поглощали все его внимание. Он, как великие астрономы, углубившиеся в изучение небесного свода, в погоне за одной звездой открывал тысячи мелких светил.

Но это внезапное обилие открытий убеждало его не в том, что он все постиг, а в том, что он нашел лишь одну из бесконечно малых величин всей истины. Работоспособность Карла возрастала с каждым годом его жизни, и вместе с ней росли его любознательность, желание все охватить и понять. Для своей диссертации он избрал разработку темы о различиях между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура. Он предполагал, начав с этого, разработать впоследствии весь цикл философии стоиков, эпикурейцев и скептиков. Античный мир с первых дней работы Карла в Берлинском университете заинтересовал его. Маркс поклонялся Эсхилу и превозносил вольнодумца Эпикура.

В эту же пору напряженной работы над диссертацией Карл принялся изучать итальянский язык.

Кёппен и Рутенберг со времени отъезда Бауэра по-прежнему почти ежевечерне распивали бутылочку рейнвейна в обществе дорогого Карла-Генриха из Трира. Кёппен был немало удивлен, найдя на столе приятеля несколько итальянских грамматик.

— Ты ненасытен, как акула. Зная столько древних и новых языков, можно было бы сделать передышку. Право, трудно понять, сколько вмещает одна человеческая голова.

— Ну, за эту голову я отдал бы сотню голов наших общепризнанных умников, — сказал Адольф Рутенберг, который по-прежнему с изумлением взирал на движение Карла вперед.

— Без знания языков трудно знание вообще, — ответил Маркс, поморщившись.

Он не любил похвал, потому что слишком хорошо знал сам подлинную цену своим достижениям. Стремление к самосовершенствованию было так велико в нем, и цели, еще не осознанные до конца, но уже внутренне намеченные, были так велики но сравнению с уже достигнутым, что он не придавал большого значения добытому сегодня. Карл жил будущим. Настоящее являлось лишь ступенькой, пробегаемой торопливо.

— Без знания языков я но могу уловить подлинный дух культуры, дыхание нации, историю народа. Зная латынь, я решил узнать эволюцию античного языка, умирание его и рождение нового. Язык Данте, Петрарки не менее великолепен, чем язык Цицерона, Брута и братьев Гракхов. И разве Дидро, Руссо, Бальзак не кастрированы в немецком переводе?

— С твоей памятью и терпением ты легко усваиваешь чужую речь, — с обычной чуть уловимой завистью сказал Адольф, которому трудно давались иностранные языки.

— Каждый последующий изучаемый язык дается мне легче предыдущего. Но самое главное — разобраться во внутренней языковой сущности, в его происхождении, развитии и структуре. Я люблю с малолетства филологию. Немецкая грамматика Гримма, право, не менее занимательна, чем книги Кювье о мамонтах и ихтиозаврах. Тут, как и там, по косточке воспроизводится диковинный скелет.

— Но, одолев уже с полдюжины языков, от рейнского диалекта ты так-таки не можешь избавиться и говоришь с нами все еще, как добрый мозельский винодел, — добродушно подзуживал Кёппен.

Карл порозовел от смеха. Он сам знал про этот свой, по мнению истых берлинцев, — недопустимый порок.

— И более того, — досказал тут же Рутенберг: — Карл в одиночестве читает вслух монологи Гёте и с их помощью пытается отучиться от неправильных ударений.