Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

На самом деле ничто так лучше не объясняет присущую Риму двойственность, как тот факт, что он одновременно представлял собой и самый чистый, и самый грязный из городов. Вдоль улиц его текли нечистоты и чистая вода. И если самые благородные и стойкие добродетели Республики находили свое выражение в бульканье общественного фонтана, то ужасы ее вполне сопоставимы с грязью инсул. Граждане, сошедшие с дистанции бега с препятствиями, который представляла собой жизнь каждого римлянина, рисковали быть облитыми экскрементами — не фигурально, а в прямом смысле — с головы до ног. Таких людей называли plebs sordida — «немытым большинством». Время от времени жизненные отходы из инсул вывозили в бочках в качестве удобрения на расположенные за городскими стенами поля и сады, однако экскременты всегда наполняли город в избытке: моча переливалась через края горшков, кучи испражнений покрывали собой улицы. И даже после смерти бедняки уходили в навоз. Не им предназначались достойные гробницы возле Виа Аппиа, Аппиевой дороги. Их трупы зарывали вместе с прочими отбросами в огромные ямы, находившиеся возле восточных, Эсквилинских ворот. Путники, приближавшиеся к Риму с этой стороны, видели человеческие кости по обеим сторонам дороги. Это было место проклятое и жуткое, здесь обитали ведьмы и колдуны, объедавшие мертвую плоть и призывавшие нагих духов усопших из общих могил. В Риме последствия жизненной неудачи не заканчивались вместе с самой жизнью.

Деградация такого масштаба представляла собой нечто новое для тогдашнего мира. Страдания бедных горожан еще более усугублялись тем, что, лишая их утешительного сообщества, город отторгал их от всего, что делало людей римлянами. Одинокая жизнь на верхнем этаже многоквартирного дома представляла собой полную противоположность тому, что ценил гражданин Рима. Оказаться отрезанным от общественных обрядов и ритма значило опуститься на уровень варвара. Республика была непреклонно строга не только к своим врагам, но и к собственным гражданам. Она отказывалась от тех, кто отказывался от нее. И, отвергнув таких граждан, выметала их, словно сор.

Не стоит удивляться тому, что жизнь в Риме представляла собой отчаянную борьбу за то, чтобы избежать подобной участи. Общность приветствовалась на всех возможных уровнях. Анонимность жизни в крупном городе не была всеохватывающей. Несмотря на значительные размеры этой метрополии и присущую ей беспорядочность, хаотичность здесь все же подчинялась некоторым нормам. Храмы были не единственными местами божественного присутствия. Считалось также, что перекрестки наделены духовной энергией. И за пересечениями всех основных городских магистралей надзирали сумеречные божества — Лары. Улицы-вики (лат. VICUS — поселение вдоль дороги) представляли собой столь важный центр средоточия общественной жизни, что римляне этим же словом обозначали весь городской квартал. Каждый год, в январе, на празднике Компиталий, обитатели вика устраивали большой общественный пир. Перед святилищем Ларов вешали по деревянной куколке за каждого свободного обитателя квартала — мужчину или женщину — и по шарику за каждого раба. Такой относительный эгалитаризм находил отражение в профессиональных ассоциациях, также организовывавшихся вокруг вика и открытых для каждого: гражданина, отпущенника и раба. Именно в этих ассоциациях, коллегиях, а не в общегородском масштабе большинство граждан пыталось добиться универсальной цели всякого римлянина — престижа. В вике гражданин мог знать своих собратьев, отобедать с ними, поучаствовать вместе с ними в ежегодных празднествах и испытывать полную уверенность в том, что на похоронах его будут плакальщики.

Покрывавшее весь город лоскутное одеяло таких сообществ сохраняло интимную схему традиционной внутригородской жизни, не предусматривавшей отсутствия подозрительности в отношении чужаков. Только сойди с главной улицы, и вертлявые черные переулки оскалятся враждой, запахом немытых тел и местного ремесла. Для благородных ноздрей и тот и другой запах были одинаково отвратительны. Опасения относительно того, что коллегии служили прикрытием организованной преступности, легко соединялись с инстинктивным пренебрежением высших классов к тем, кто был вынужден зарабатывать себе на жизнь. Сама мысль об оплачиваемой работе вызывала припадки снобизма. Оно противоречило всем доморощенным крестьянским ценностям, веру в которые проповедовали состоятельные моралисты, уютно расположившиеся в своих виллах. Пренебрежительное отношение к «толпе» было неразлучно с ними. Понятие это охватывало не только несчастных уличных попрошаек или обитателей инсул, но также торговцев, лавочников и ремесленников. Считалось, что «нужда лишает всякого бедняка чести». [28] Подобное презрение — что не удивительно — вызывало массовое недовольство тех, кто оказывался его объектом. [29] Слово плебс никогда не произносилось знатью без легкой издевки, однако сами представители плебса даже гордились своей общественной принадлежностью. Определение, некогда являвшееся оскорблением, превратилось в знак общности, а в Риме такие знаки всегда высоко ценились.

Подобно всем прочим основам римской жизни, классовые и социальные подразделения уходили своими глубокими корнями в самую мифологию происхождения города. Вдоль противоположной стороны самой южной из долин Рима тянулся Авентинский холм. Там неизбежно заканчивался путь всякого иммигранта, в пункте высадки, существующем в каждом великом городе, районе, куда, повинуясь инстинкту, сбиваются новоприбывшие в поисках общества людей, разделяющих их собственное смятение. Перед Авентином поднимался другой холм. Хижин на Палатине не было никогда. Всякий холм Рима имел собственный характер. Воздух над долинами был посвежее и не настолько заразен — а потому право дышать им обходилось недешево. И среди всех семи холмов Рима Палатин был существенно дороже. На нем теснилась городская элита. Жить здесь могли позволить себе только состоятельные и даже очень состоятельные люди. И тем не менее на этом самом дорогом из частных владений мира стояла крытая тростником пастушеская хижина. Засохший тростник всегда заменяли на свежий, так что хижина словно бы оставалась неизменной. В ней нашел свое высшее проявление римский консерватизм — это был родной кров Ромула, первого царя Рима, и его близнеца Рема.

Согласно легенде, оба брата решили основать город, однако не могли найти общую точку зрения в отношении места расположения и названия будущего селения. Ромул настаивал на Палатине, Рем — на Авентине, и оба они дожидались знака от богов. Рем увидел над своей головой семерых коршунов, но Ромул — двенадцать таких же птиц. Истолковав этот знак как неопровержимое свидетельство поддержки богов, Ромул поспешно укрепил Палатин и назвал новый город своим именем. Охваченный ревностью и досадой Рем был в ссоре убит братом. Факт этот навсегда определил участь обоих холмов. Начиная с того самого мгновения Палатин сделался местопребыванием победителей, а Авентин — проигравших. Успех и удача, престиж и позор, нашедшие выражение в самой географии города, были двумя полюсами, вокруг которых вращалась жизнь римлянина.

И если холмы Ромула и Рема разделяла долина, то сенатора в его вилле и сапожника в лачуге — пропасть. В Риме не существовало гибких градаций состояния, не было ничего похожего на современный средний класс. В этом отношении Палатин и Авентин можно действительно назвать истинными инсула, раздельными островами. И все же разделявшая оба холма долина также и соединяла их, покоряясь символике столь же древней, как и сам Ромул. Состязания колесниц в Большом Цирке (Circus Maximus) проводились со времени царей. Цирк, распростершийся во всю длину долины, несомненно, являлся крупнейшим общественным пространством Рима. Здесь, на поле, между лачугами с одной стороны и изящными виллами с другой, собирался на праздники весь город. Арена могла вместить до двухсот тысяч граждан. И это людское вместилище, вплоть до нынешнего дня не знающее себе равных среди спортивных арен, одновременно страшило и привлекало. Ибо не было более точного зеркала величия, чем то, которое представляла собой собравшаяся в Цирке публика. Здесь гражданин получал наиболее точную общественную оценку — либо в виде приветствий, либо негодующего ропота и криков осуждения. Об этом помнили как каждый сенатор, взиравший на цирк из окна своей виллы, так и всякий сапожник, смотревший на него из своей лачуги. Ибо, не глядя на пропасть, зиявшую между ними, общественный идеал оставался одним и для богача, и для бедняка. И тот и другой были гражданами одной и той же Республики. В итоге ни Палатин, ни Авентин не были отдельными островами.