Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Подобно самому городу, раздувавшаяся от внутреннего напряжения Республика всегда находилась недалеко от точки разрыва. И все же, поскольку Рим не только уцелел, но и продолжал раздуваться, сама его ткань выходила из каждого кризиса более прочной, чем прежде. В конце концов, почему римляне не могут придерживаться порядков, которые принесли им такие успехи? При всей своей нескладности, многоликости и сложности именно эти порядки позволили государству пережить потрясения и волнения, обновляясь после каждого очередного несчастья. Римляне, вывернувшие мир наизнанку, могли утешаться тем, что их образец Республики по-прежнему остается неизменным. Уже известное нам чувство единства связывало римских граждан, компании по выборам консулов определяли ход истории Рима, а нагромождение государственных учреждений определяло дела Республики.

И даже пролитую на улицах кровь можно было отмыть — без особых усилий.

Глава 2

Проклятие Сивиллы

Разрушитель городов

Сивилла предвидела все это задолго до убийства Гракхов и их последователей. Римлянин встанет против римлянина. Согласно ее мрачным пророчествам, насилие не должно было ограничиться стычками в столице. Она видела будущее куда более блеклым, куда более мрачным и безысходным: «Не вторгнувшиеся чужеземцы, Италия, но твои собственные сыновья изнасилуют тебя, жестокая и необузданная шайка накажет тебя, страна знаменитая, за многие твои прегрешения, оставив лежать распростертой посреди тлеющего пепелища. Самоубийца! Быть тебе не матерью выдающихся людей, а нянькой диких и алчных зверей!» [37]

Едва ли подобного рода пророчества восхищали склонных к суеверию римлян. Впрочем — к счастью для их умонастроения — приведенные выше строки были скопированы не из их собственных пророческих книг, как всегда во избежание неприятностей остававшихся под надежным замком в храме Юпитера. Напротив, леденящие кровь пророчества начали циркулировать в первую очередь в царствах Восточного Средиземноморья. Похоже было, что Сивилла посетила не только римлян, но и другие народы. В Риме ее пророчества содержались в строгой тайне, однако переданные грекам и евреям предавались широкой огласке. Многие из этих пророчеств явно относились к Республике: «Империя, белая и многоголовая, воздвигнется позади западного моря, и своим беспредельным размахом будет она вселять ужас в царей и губить их, обирая город за городом и лишая их серебра и злата». [38] И хотя римляне терпеть не могли выскочек, в глазах всего мира они сами являлись выскочками. Причем самыми смертоносными из всех существ подобного рода — о чем и предупреждала Сивилла.

Ибо в ее представлении восхождение Республики к величию носило весьма мрачный характер. Ей предстояло смести древние города, великие монархии, знаменитые империи. Человечеству предстояло принять единый порядок. Высшая власть должна была перейти к единственной сверхдержаве. Однако это не сулило мира государствам более мелким. Римлянам, напротив, предстояло пресытиться властью. «Они погрязнут в болоте разврата: мужчины будут спать с мужчинами, мальчиков будут содержать в борделях; гражданские волнения охватят их, и все вокруг придет в смятение и беспорядок. Мир наполнится злом». [39]

Ученые датировали эти стихи примерно 140 г. до Р.Х. Господство Рима сделалось к этому времени настолько прочным, что для подобного описания уже не были нужны силы подлинной Сивиллы. В отличие от хранившихся Республикой аналогов пророческие книги, циркулировавшие на греческом Востоке, никогда не предполагали самой возможности изменения будущего. Перед лицом последовательно сменявших друг друга великих империй, самой величайшей и смертоносной среди которых был Рим, простые смертные являли собой воплощение бессилия. И нечего удивляться тому, что прятавшиеся под псевдонимом Сивиллы поэты, пытаясь представить себе будущее, видели в Республике мать «хищных зверей», раздираемую на части собственными детьми. Пророчество это было рождено в равной степени желанием и отчаянием, неспособностью представить себе силу, способную остановить римский Джаггернаут. «Они принесут отчаяние всему человечеству — и когда оно подчинится свирепости и гордости этих людей, падение их сделается воистину ужасным». [40]

Не существует никаких сомнений в том, что имела в виду Сивилла в 140-х годах, когда говорила о свирепости и гордости римлян. Вне всяких сомнений, именно в этом десятилетии их брутальная мощь была продемонстрирована миру. Тень опустошения легла на Средиземноморье. Во-первых, Республика решила завершить неоконченное дело и прекратить призрачное существование Карфагена. Даже в самом Риме находились тогда лица, несогласные с таким решением. Многие считали, что Республика нуждается в достойном этого имени сопернике. «Как можно будет добиться величия Рима без такого конкурента?» — возражали они. Конечно же, подобный вопрос мог быть задан лишь в государстве, в котором жесткая соревновательность считалась основой всякой гражданской добродетели. Неудивительно, однако, что большинство граждан этой державы отказались признать подобное пожелание. Более столетия они демонизировали жестокость и беспринципность карфагенян. «И с какой стати, — задавали теперь себе вопрос горожане, — следует прилагать нормы римской жизни для защиты подобного врага?» Вопрос получил должный ответ на голосовании, постановившем объявить Карфагену войну. Поставив своей целью полное уничтожение бывшего конкурента, Республика обнародовала ту логическую последовательность, согласно которой будут развиваться ее представления об успехе. К такой жестокости, не смягченной ни малейшим дружелюбием или долгом, приводило в итоге желание римлянина непременно оказаться первым.

В 149 г. несчастные карфагеняне получили мстительный приказ покинуть свой город. Не считая возможным покориться подобному требованию, они приготовились защищать свои дома и святые места до самой смерти. Именно на это, естественно, и рассчитывали окопавшиеся в Риме «ястребы». Легионы высадились на берег Африки, чтобы убивать. Три года карфагеняне держались вопреки всем шансам на успех, на последней стадии осады они противостояли лучшему полководцу Рима, Сципиону Эмилиану. Наконец, в 146 г. город был взят приступом, ограблен до нитки и подожжен. Ад бушевал семнадцать дней. На обглоданных дочиста, курящихся развалинах римляне выставили объявления, под угрозой смерти запрещавшие селиться на этом месте. Семь веков истории оказались стертыми с лица земли. [41]

На случай, если до кого-то урок не дошел, римская армия провела весну 146 г., вдалбливая его в головы греков. В ту зиму ряд городов юга Греции решился нарушить баланс сил, установленный Римом в этом регионе. Подобное оскорбление величия нельзя было оставить безнаказанным. В результате военного столкновения, которое завершилось едва ли успев начаться, греческая армия была раздавлена как надоедливая оса, а древний город Коринф превратился в груду дымящихся развалин. Поскольку Коринф особенно славился своими двумя достопримечательностями: достоинствами своих проституток и великолепием произведений искусства — возможности для грабежа представлялись великолепными. Женщины перебитых горожан были обращены в рабство, а на причалах гавани солдаты играли в кости на бесценные произведения живописи. Их окружал целый лес скульптур, ожидавших перехода из одних грабительских рук в другие, а в итоге — отправки в Рим.

Уничтожение не одного, а двух величайших городов Средиземноморья являло собой ошеломляющий акт произвола. И неудивительно, что перед лицом его Сивилле представилось наложенное на Рим проклятие, возносящееся к небу с дымом руин. Даже самим римлянам было как-то не по себе. Они не могли более изображать, что занимаются покорением мира просто из самозащиты. Напоминания об ограблении Коринфа всегда вызывали в римлянах смущение. Вина перед Карфагеном, однако, пробуждала в них более глубокое чувство. Рассказывали, что даже Сципион пролил слезу, увидев охваченные пламенем, рушащиеся стены великого города. В уничтожении самого опасного из врагов Рима он мог видеть, подобно Сивилле, губительную силу Судьбы. В миг высочайшего торжества и превосходства Республики, когда вокруг уже не было врага, способного противостоять ей, когда весь мир казался уже доступным и открытым для грабежа, Сципиону привиделось ее падение. Он вспомнил строки Гомера.