Ненависть к тюльпанам

Отец вошёл снаружи в дом. Я поднял глаза на него. Это было моей ошибкой!

— Та-ак! Он уже ест хлеб и пьёт чай! Очевидно, мой урок не пошёл ему впрок! Встать!

Я поднялся на ноги быстро, так как сидел только на краешке стула.

— Вниз, в погреб!

Он спускался за мной по лестнице, наблюдая за моим состоянием: шёл ли я дрожащий и смиренный, или же сохранял некоторое присутствие духа. Я же пытался показать в движениях некую храбрость, чтобы он мог гордиться мной, хотя бы такими моими усилиями оставаться его сыном.

В погребе было мрачно, пахло сыростью и подгнившим картофелем.

Расстегивая свои штаны, я уже был разорван внутри надвое. С одной стороны, мне хотелось держаться, по возможности, лучшим образом, чтобы отец мог сказать: «Да, я понял, что был не прав, ты поступил правильно и смело, ты достоин быть моим сыном!»

Но моя другая половина волновалась только за себя, умоляя — не надо больше боли, не надо новых ударов поверх кровоточащих ран! Эта половина была бы даже рада, если б отец вдруг свалился замертво, и не переживала бы о случившемся.

Я не должен дать этой половине существовать во мне! Иначе он окажется прав, и я не могу считаться его сыном!

Я всё ещё надеялся на пощаду, когда отец увидит мой голый зад, исполосованный вдоль и поперёк.

Но он не пощадил! Три первых удара сразу же легли с максимальной силой, без постепенного нарастания. Единственной моей заботой было не зарыдать слишком рано.

Зазвенел дверной звонок, и в доме воцарилась тишина. К тому времени порка уже стала ослабевать. Минутой позже мы оба услышали с верхней ступеньки голос матери, старавшейся говорить спокойно:

— Люди из NSB пришли обыскать дом. Они требуют сдать медь!

Отец кинул на меня взгляд, но я не понял, что он мог бы означать. То ли нашу совместную связь с медной вазой, которую я спрятал, а он потом перепрятал, то ли напоминание мне, что между нами нет более никаких отношений.

— Не двигайся! — сказал он, быстро поднимаясь по лестнице.

Я услышал, как отец назвал своё имя и подтвердил:

— Да, я владелец этого дома!.. Нет, у меня нет меди для сдачи сборщикам!

В голосе отца звучали опасение и злость, и я надеялся, что нацисты не почувствуют это.

— Идите, обыскивайте, если так хотите! — сказал отец. — Только не ломайте ничего! Это жильё честного голландца!

Что-то было отвечено ему быстро и резко, но я не расслышал слов сквозь перекрытие. Сапоги застучали, перемещаясь по полу и вверх по ступеням. Нацистов было, видимо, человека четыре или пять, а может быть, даже и шесть.

— Что находится внизу? — спросил голос, задававший вопросы.

— Ничего особенного, — ответил отец. — Овощной погреб. Всякое барахло. Наказанный мальчишка.

«Он не сказал наш сын или мой сын!»

Едва я успел вскочить и подтянуть штаны, как дверь погреба распахнулась, пропуская поток света на ступени.

Спускавшийся нацист был очень высокого роста и, в основном, проявлял опасение, как бы не стукнуться головой. Он медленно осветил фонариком стены погреба, прошёлся, пиная мешки и отбрасывая старый хлам от стен, чтобы убедиться — есть ли что-нибудь за ним.

Когда он направил фонарик прямо на меня, я едва мог видеть его.

— Ты наказанный? — спросил он, смягчив голос, будто бы жалея.

Я кивнул.

— Скажи мне, где они прячут медь?

Он не подумал, что я могу быть сыном хозяев, иначе вопрос звучал бы по-другому.

Упирая на первые слова, я ответил:

— У нас нет меди!

Ещё несколько секунд он удерживал луч на моём лице, потом осветил пол позади меня и двинулся к лестнице, согнувшись и делая длинные шаги.

Через некоторое время после ухода облавы отец захлопнул дверь погреба. Я обрадовался: так всё же лучше, чем ещё одна порка. Можно было присесть на пол, прохлада которого слегка успокаивала боль. Закрыв глаза, я очутился в темноте, созданной закрытыми глазами, а не в той, что была в неосвещённом погребе.

Всё предстало почти безумно смешным: рейд голландских нацистов спас мою бедную попу!

10

…Я вошёл в спальню, где моя мать кормила грудью обоих близнецов, голеньких и розовых.

Моё сердце оборвалось, когда я увидел на них маленькие нарукавные повязки NSB. При виде меня мать зарыдала, и близнецы повернулись в мою сторону. Два крошечных дяди Франса уставились на меня со злобой и ненавистью. Вдруг их маленькие пенисы стали увеличиваться, расти и — скрестились, подобно мечам в обряде воинского бракосочетания…

Я проснулся на полу в погребе. Даже кости закоченели, и казалось, что уши и ноздри у меня заполнены паутиной. Прежде чем я увидел закатные лучи, проникавшие сквозь щели в двери погреба, стало понятно, что я проспал здесь несколько часов, а также то, что дом пуст.

Пустой дом хранит свою особенную тишину.

Сначала я испугался, что моя семья сбежала, чтобы жить в каком-то другом месте, а меня оставили, как выброшенного на улицу котёнка. Затем я осознал, что такое невозможно, но могло произойти нечто худшее: руководителям рейда не понравились ответы моего отца, а также отсутствие у нас медных вещей. За это они потащили всех в одно из тех мест, где мучают людей!

Я не знал, что я должен делать?.. Что мог бы сделать?.. Что разрешено делать?.. Что предполагалось делать?.. Чем можно ещё больше рассердить отца?.. Что может вернуть его любовь?!.

Я был парализован страхом, нерешительностью, молчанием.

В одном я был уверен — я голоден!

Голод направил мои ноги к лестнице и положил мою руку на перила.

Это не ошибка, я хочу есть! Даже Королева просыпается голодной! Но Королева сбежала в Англию, значит, она тоже не была безупречна!

Я медленно поднимался по ступеням. Ожидание того, что я мог бы увидеть наверху, пугало меня.

Разгромленный дом?.. Кровь на полу?..

Однако всё было так же чисто и опрятно, как всегда. Только вот комнаты без людей казались чересчур спокойными. Можно было почти услышать постукивание солнечного света в сковородки, висящие на кухне. А бело-голубое посудное полотенце на кухонном столе выглядело фарфоровым; я подошёл и пощупал, чтобы убедиться в его реальности.

Моя чашка с чаем и мой кусок хлеба всё ещё оставались на столе. Поскольку мать не убрала их, они по-прежнему принадлежали мне. Это означало, что она продолжала заботиться обо мне, но делала это незаметными для отца путями.

Хлеб зачерствел, чай выдохся, но, как сказал бы мой отец, голод — лучшая приправа!

Я окунул хлеб в чай и доел всё до последней корочки, потом намочил палец и подобрал крошечки с тарелки.

Три зелёных яблока виднелись в белой эмалированной вазе на маленьком дубовом столике, но у меня даже и мысли не возникло, чтобы взять одно.

Нужно решить, как поступить с чашкой и с тарелкой: положить их в раковину или оставить на столе?

Если оставить на столе, то отец мог бы сказать: «Нам следует подождать, пока он вспомнит о своих обязанностях!»

Если я перенесу их в раковину, то отец мог бы сказать: «Полюбуйтесь-ка на это! Кажется, он опять с нами в семье!»

Я помыл тарелку и чашку в раковине, но не стал вытирать их, опасаясь использовать полотенце.

Поэтому я поставил опрокинутую чашку на тарелку, как учила меня мать, и она могла бы видеть, что я помню её наставления.

Но что же делать дальше? Выйти из дома означало бы напроситься на очередное битьё. Можно ли мне подняться в свою комнату и делать школьные задания? Но моего отца не подкупишь подобным образом. Он назвал бы это лишь трюком, чтобы притвориться послушным мальчиком, а такие штуки он ненавидел более всего.

Мне нужно было совершить правильный поступок, который не разозлил бы его, который мог бы даже вызвать его сострадание.

Можно просто сесть у стола и ожидать их возвращения домой, но будет ли это верным — спокойно сидеть в безделье, когда они, возможно, находятся в опасности?..