Ненависть к тюльпанам

Но я всё ещё надеялся, что хотя бы отец не придаст этому серьёзного значения.

Когда мать сообщила ему, что я спрятал медную вазу в сарае, всё, что он сказал, было: «Я найду место получше!»

— Некоторые мальчики могут быть настолько глупы, что пытаются совершать диверсии против немецких военных автомашин!..

Я услышал тяжёлый вздох матери и почувствовал нарастание отцовской угрюмости.

— А теперь позвольте мне рассказать вам, насколько глупыми могут быть эти мальчики. Они не понимают того, что они делают, и того, что они не могут добиться успеха. Всё, что они делают, будет обнаружено! Однажды они будут схвачены и наказаны за такие дела, а с ними — и их родители, позволившие своим мальчикам совершать подобные поступки, а может быть — кто знает? — даже давшие им своё благословение!.. Да, некоторым глупым мальчикам везёт больше, чем другим. По крайней мере, на первый раз! Но только в том случае, если они были схвачены своим дядей и получили от него хороший поджопник, который — вас интересует моё мнение? — должен быть усилен дома ремнём и повторяться до тех пор, пока вся дурь не выйдет из этого глупого мальчика!

«Это немыслимо, чтобы отец стал бить меня за то, что я глуп и подверг семью опасности! — подумал я. — К тому же, в глубине души ему должна понравиться моя попытка предпринять что-то против этих сволочей! Тогда я готов принять битьё!»

В чём я крайне нуждался в ту минуту, так это услышать хоть одно слово от отца, вроде как сигнал и мне, и Франсу, что мой поступок осуждён и я должен быть наказан. Это было бы правильным действием с его стороны как отца, и справедливо в отношении меня как виновника.

Однако ни единого звука не сорвалось с губ моего отца, продолжавшего жевать нацистский хлеб. Мать была слишком взволнована, чтобы что-то говорить. А Франс, казалось, желал поддерживать молчание так долго, как получится.

Воздух в комнате превращался в медленно трескающееся стекло. Невозможно, невыносимо выдержать ещё даже одну секунду!

И тут я был спасён наиболее неожиданной подмогой — близнецами!

Они начали плакать в соседней комнате, и мать вскочила, чтобы бежать к ним.

Ничего не было сказано в течение того времени, пока она отсутствовала. Франс повернулся, глядя ей вслед, отец выстрелил в меня злобным взглядом и опять уставился вниз, в стол, а я — я не знал, куда спрятать глаза!

Мать возвратилась к столу, держа по близнецу в каждой руке, и сказала тоном укора:

— Без сомнения, все эти разговоры разбудили их!

Никаких резких слов не могло быть сказано теперь, когда малыши появились за столом.

— А как поживают мои маленькие племянники? — спросил Франс у моей матери.

— Пока всё в порядке, но я волнуюсь за них! Жизнь становится всё страшнее и страшнее; стало трудно раздобывать мыло; я переживаю из-за возможных болезней. Если бы они хотя бы получали достаточно еды, но…

— Иногда мне перепадают излишки молока! — сказал Франс.

— О, я была бы очень признательна! Они не растут так быстро, как вот этот рос. — Она бросила на меня косой взгляд.

Мне совсем не нравится, когда меня называют вот этот!

Между тем близнецы успокоились.

— Дай дяде подержать их минутку! — выразил любезность Франс. — Я уверен, что тебе приходится держать их подолгу!

Она улыбнулась и очень медленно, очень бережно передала их ему.

Они начали было беспокоиться, но Франс стал напевать: «Гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля!» — и качать их вверх и вниз, как если бы они все ехали на лошади.

Они любили его, они любили своего дядю! Так или иначе, но он овладел теперь всеми нами.

Переводя взгляд с матери на отца, он сказал мягким приятным голосом:

— Какие замечательные умненькие мальчики!

«Конечно, не то что я, с кем никто не хочет иметь дела! Близнецы улыбаются так, будто радуются, что я в беде!»

Наконец отец заговорил, но только для того, чтобы я понял, насколько безжалостным будет наказание:

— Марш в кровать! И никакой школы завтра!

— Скажи «спокойной ночи», — только и добавила мать.

Я отскочил от стола так быстро, что осталась неясной причина, подбросившая мою чайную чашку высоко вверх: рукав моей рубашки или — близнецы?

9

Некоторые слова бьют больнее ремня. Но их соединение оказалось в итоге слишком жестоким для меня, и я не смог сдержать рыданий. Однако это не приблизило окончание порки.

— Плачь сейчас, чтобы не пришлось потом плакать сильнее!

Конечно, было справедливо наказать меня за глупые и опасные поступки.

Теперь я никогда бы не поставил мою семью в такое угрожающее положение ещё раз! Но не боль вразумила меня. Важнее, что мы были при этом вместе, отец и сын, в чём и заключалась польза столь сурового урока, преподанного хорошим отцом плохому сыну.

Все удары существенно различались. Первые были более ошеломляющие, чем болезненные, затем возникло осознание унижения: спущенные до пяток штаны, оголённый зад.

Учащение ритма говорило мне о неослабевающей отцовской ярости, которая всё нарастала, давая выход его гневу. Порой темп снижался, и я несмело предполагал, что наказание приближается к концу, но тогда по моей позе или движениям отец узнавал об этих ожиданиях и увеличивал частоту ударов, чтобы выбить из меня последнюю глупую надежду.

— Не рассчитывай на мою жалость!.. Это только моя рука устаёт!.. Ты ведь не пожалел меня, молокосос!.. Когда отправился воевать с немецкой армией!.. То, что я делаю с тобой сейчас!.. Ничто в сравнении с тем!.. Что они сделали бы со мной!.. Если бы не твоё!.. Дурацкое везение!.. Попасться в лапы!.. Своему дяде!.. Они подвесили бы меня за яйца!.. Но ты не думал об этом!.. Своими говенными мозгами!..

И он принимался бить ещё сильнее. Мы были как части взбесившейся машины, работавшей на злобе и управлявшей ремнём для создания боли.

Злоба — ремень — боль!.. Злоба — ремень — боль!..

Злоба превращала его проклятия в шипение; боль превращала мои мольбы в стоны. Новые удары ремня ложились теперь на открытые раны, уже не осталось на теле нерассечённых мест, которые могли бы смягчить боль.

Затем он сказал слова, принёсшие мне страдания неизмеримо более сильные, чем ремень, и ранившие меня больнее.

— Не может мой сын быть таким дурнем! Не должно быть у меня сына-глупца, который рискует жизнью семьи ради своих безмозглых выходок! Не желаю попадать в зависимость от милостей этого сукиного сына — моего шурина! Я теперь понимаю, почему Бог дал мне близнецов-мальчиков: потому что ты мне больше не сын! Ты проклят! Ты — не мой сын!!!

Когда на следующее утро я очнулся в своей постели, всё причиняло мне ужасную боль: колебание воздуха, прикосновение простыни, любое моё движение.

Запах приготовленного завтрака доносился наверх из кухни, но я не знал, позволено ли будет мне спуститься вниз поесть. Слышалось воркование близнецов.

Отец брюзжал по поводу эрзац-кофе:

— У него вкус, как у гуталина!

— Откуда ты знаешь? — спросила мать. — Пробовал его когда-нибудь?

— Это может скоро случиться!

«Всё выглядит так, будто я умер, — думал я, — и семья продолжает жить без меня. Я наблюдаю, как наблюдают привидения. То есть никто не скучает без меня, никто не заботится обо мне!»

Внизу щёлкнул замок входной двери.

— Спускайся и поешь сейчас, Йон! — позвала мать от подножия лестницы.

Одеться было чрезвычайно трудно, спускаться по ступенькам ещё тяжелее.

Близнецы ликовали, веселясь над моей походкой, пока я приближался к столу, над гримасами на моём лице.

Стол уже был прибран. Для меня лежал на тарелке кусок хлеба и стояла чашка чая.

Я ел медленно, стараясь продлить завтрак подольше, так как не знал, когда наступит следующий раз. Отца нигде не было видно, близнецы возились у меня за спиной. Для многих людей они неотличимы. Но я различаю их. Они даже выглядят по-разному, если рассматривать их достаточно близко. Однако взрослые никогда не смотрят так близко, как дети! У них и характер проявляется различный: Ян больший непоседа, чем Уиллем, тот — серьёзнее!