Дочь Генриха VIII

— Как бы мне хотелось в это верить.

— Император пошлет много-много солдат, чтобы наказать этих грешников. И тогда все будет, как прежде, — бодро пророчествовала Мария.

Как прежде! Пожелает ли когда-нибудь Генрих, чтобы она вернулась к нему? И захочет ли она сама вернуться? Но у нее не хватило духу разбить веру старой женщины в чудо. Она стиснула скрюченными пальцами тончайший кружевной платок.

— В последнее время я все чаще думаю о том, что было бы лучше, если бы моя мать вообще не зачинала меня. Ибо похоже, что я не приношу ничего, кроме вреда и страданий невинным людям. Как будто на мне какое-то проклятие.

Лицо Марии сморщилось, как чернослив, изображая полное несогласие.

— Ваше величество, вы, наверное, нездоровы, коли произносите такие дикие слова. Это не вы несете на себе проклятие, это она, эта проститутка, эта… эта бледнолицая стерва с дьявольскими отметинами на шее и лице!

— Тише, Мария.

— А разве не она источник всего этого зла?

— Может быть, и так, — Екатерина устало прижала руку к глазам. — Но я все равно не могу держать в сердце зла на нее.

— Потому что вы святая, — возразила Мария. — Что же касается меня, то я обычная земная старая женщина, которая видит вещи такими, какие они есть.

— Я совсем не гожусь на роль святой, поверь мне, Мария. Могу признаться тебе, что, когда все это только начиналось, я многое отдала бы за то, чтобы запустить пальцы в ее черные локоны и дергать за них, дергать до тех пор, пока она не взмолится о пощаде! — Екатерина криво улыбнулась в ответ на явное недоверие, отразившееся на лице служанки, стоявшей с широко открытым ртом. — Разве я не женщина, чтобы реагировать так же, как реагировала бы любая другая, в чей дом забрался вор и украл ее сокровище? Но все это в прошлом. Теперь мне просто жаль ее.

— Это неправильное чувство, мадам. Я не могу выдавить из себя ни единой слезинки жалости к ней!

— Думаю, что она будет достойна слез в один прекрасный день. Мои испытания подходят к концу… ее же еще только начинаются. Я чувствую это. И ее путь будет гораздо более суровым, чем мой. Со мной на каждом шагу была поддержка моей святой веры, у нее же нет ничего, на что она могла бы опереться, случись королю бросить ее.

— Он избавится от нее, если она не принесет ему сына, — торжествующе кивнула седой головой Мария.

— Я одна из всех знаю это!

— И я тоже считаю, что у нее ничего не получится.

— Не уверена, Мария, но…

— Никаких «но», мадам, — добавила та с величественной простотой. — Ибо разве возможно, чтобы Святой Боже отказал вам в этом благословении и наградил им такую проститутку?

Позднее Екатерина стояла на коленях в своей часовне, объятая мрачными мыслями о двух преданных английских священниках. Скоро их отправят в Лондон. И пока они будут ехать туда, они смогут в последний раз в жизни насладиться цветущей красотой этой земли. Никогда больше не поднимут они своих лиц навстречу теплому солнцу и не почувствуют ласкового прикосновения летнего ветерка. Королева молила Бога о том, чтобы милостивая смерть быстро пришла к ним, чтобы их прекрасным молодым телам не пришлось пройти через многие месяцы пыток в мрачных подземельях темницы. У нее не было никаких иллюзий по поводу их судьбы. Король больше не может позволять себе роскошь быть милосердным. Все его подданные должны идти вместе с ним по избранному пути или быть вытолкнутыми на обочину.

Ах да, возможно, что и она сама последует за Абелем и Баркером через ужасные Ворота Изменников в Тауэр. Она была готова к этому, но почему-то верила, что не это будет ее окончательным предназначением. Какой смысл королю и Кромвелю отправлять на казнь больную женщину, не представляющую больше для них первостепенной важности, когда само ее умирающее тело — и, возможно, небольшая доза яда, чтобы ускорить процесс, — избавят их от нее достаточно быстро.

В воспаленном мозгу Екатерины промелькнули картины неизбежного. Теперь их когти вцепятся в Марию. В Марию, которая была молода и, будучи в глазах всех истинных католиков наследницей трона, представляла собой гораздо большую потенциальную опасность. Почти наверняка специальной комиссии будет предписано посетить ее… Она может не принять присяги. Но как она может не принять ее? Закрыв глаза, Екатерина во всей своей ужасающей ясности увидела утреннюю сцену на Тауэр-Хилл. Маленькая группка людей, в молчании наблюдающая за тем, как тоненькую девичью фигурку ведут вверх, на встречу с безжалостным топором палача… Королева громко застонала, на лбу у нее выступили крупные капли холодного пота. А глаза Генриха наполнятся слезами, когда он услышит отдаленный выстрел пушки. Однако он не зайдется в рыданиях, оплакивая свою дочь, которую когда-то так любил. «Моя совесть требовала ее смерти. Я был вынужден пойти на эту жертву во имя своей страны, чтобы мой народ не испытал всех ужасов гражданской войны и знал только мир на много лет вперед». И самое ужасное, что он будет искренне верить в это.

Результаты визита специальной комиссии сказались очень скоро. Екатерине было приказано переехать в замок Кимболтон, угрюмую крепость с толстенными стенами, где она содержалась в еще больше изоляции, чем прежде. Двое преданных слуг короля были назначены ее тюремщиками в почетных должностях камергера и сенешаля. Генрих же рискнул полностью дискредитировать себя в глазах общественного мнения, лишив ее почти всех слуг, так что ей было позволено взять с собой лишь нескольких ее испанцев, включая врача и исповедника.

Когда Екатерина проезжала по подъемному мосту замка Кимболтон и увидела перед собой это страшное огромное здание, ее пронзил необъяснимый холод дурного предчувствия. Непроизвольно она осенила себя крестным знамением.

Глава третья

Мария вдруг обнаружила, что мерой презрения, окружавшей ее, служило количество клеветы на нее. Когда одна из прислужниц, науськиваемая леди Шелтон, начала презрительно шептать что-то оскорбительное про нее, правда, в сторону, а потом вставлять и открытые шпильки, переросшие в откровенную грубость и резкие отказы что-либо делать, она почувствовала, что ее положение стало почти безысходным. Она стала человеком, не имеющим никакого влияния, более того, парией, объектом насмешек со стороны слуг. Порой ей вспоминались слова доктора Фокса, королевского чиновника, ведавшего раздачей милостыни, сказанные им почти год назад, когда ее впервые привезли в Хэтфилд. Он ехал рядом с ее носилками и нашел возможность подбодрить ее.

— Стойте твердо, — настаивал он. — Не поддавайтесь вашим врагам. Мы рассматриваем вас как последнюю надежду спасти это королевство от развала и погибели.

С каким-то цинизмом, разраставшимся в ней подобно червоточине с каждым новым днем, Мария презрительно скривила губы при этом воспоминании. Кто за последние годы в Англии предложил какую-нибудь действенную помощь ей или ее матери? Ни один меч не покинул своих ножен, ни один голос не прозвучал смело в их защиту. Народ Англии был слишком занят, надеясь получить для себя привилегии от короля и Кромвеля, стремясь побыстрее принять эту позорную клятву. До тех пор, пока их собственные шкуры не подвергались никакой опасности, они закрывали глаза на страдания тех, кто лишался всего, и делали вид, что не слышат, какие тяжкие удары наносятся по их древней вере.

В своем ожесточении Мария забыла тех немногих храбрецов, которые уже бросили вызов королю и были в результате заточены в тюрьмы, встретив неизвестную, но наверняка ужасную судьбу в попытках защитить церковь своих предков. Епископ Фишер, сэр Томас Мор, капелланы ее матери, безвестные группки молодых и беспутных и старых, стоящих одной ногой в могиле людей из аббатств и монастырей, которых уже навестили специальные комиссии. В ее сознании единственным преданным другом оставался лишь человек, который неустанно трудился над тем, чтобы исправить все эти горестные несправедливости, и то в нем не текло ни капли английской крови.