Возвращение

Всё так — кручинился порой по поводу их взаимной неприязни Герцен, — но есть ведь в Мишеле смелая мысль, самоотверженность, готовность погибнуть и нести последствия своих поступков, желание до конца сохранить «святое чувство бунта»!.. Бакунин окончил артиллерийское училище и затем служил в дальнем полесском гарнизоне, где читал философские труды, бражничал и дичал и едва не решился покончить с собой от безысходности армейской службы. Затем наконец вырвался в отставку, смог упиться волей, пропагандой, своей талантливостью. Он окончательно поссорился с отцом из-за неприятия армейской муштры, и ему почти перестали присылать из дома. Как бы наперекор всему в нем развилось то, что Виссарион возмущенно называл «разбрасыванием денег, как щепки» и «манерой жить на чужой счет». Но, кроме того, причиной этому была почти нужда… Которую знали они оба и «не замечали» разными способами. Бакунин — по-детски безоглядно…

И наконец было ведь главное из общего: их «задушевная ненависть к российскому деспотизму», так много самого глубинного родства! Но в силе оставалось то, давнишнее раздражение и сходные их обвинения друг другу — в нетерпимости.

Герцен думал: сколь же легка всегда спайка всяческих грязных людишек и удушителей, родство улавливается неким дальним чутьем и выясняется весьма незамысловато — достаточно способности все что угодно принять и покрыть, урвать поделившись и не допускать к деятельности довольно редких других людей — странных мечтателей. Больше ничего не требуется для связи и поруки. Отчего же столь сложно единение этих «других людей», настолько отдаляют их друг от друга противоречия в деталях, мучительны и яростны расхождения в оттенках веры? (Мысль сама по себе не нова, но вопрос не снят.) Может быть, оттого, что они вообще на несколько уровней сложнее первых, совершенное и развитое — сложнее и ранимее…

В дальнейшем, когда окажутся потерянными немало соратников и он будет горестно ошибаться во вновь приобретенных, эта мысль станет у Герцена трагической. Нет полного понимания и единочувствия, «даже если люди говорят об одном, даже если порой употребляют одни и те же слова!». У него за этой мыслью было предвидение долгого и трудного пути, который можно одолеть только с людьми, как можно более близкими по духу, по биению крови, — сознание, более точное, чем у Бакунина, верившего почти до седых кудрей, что ввзможно распропагандировать всякого, сделать его во всем «своим» и можно отсюда легко рвать с корнями и расходиться. Александр много раньше него начал ощущать, что редкая близость до конца — она и есть редкость, для того необходимо не меньше, чем у него самого, передуманного, пережитого и прочитанного — так что не вложить своего в кого-то, еще в молодые годы порой появлялось у Герцена предчувствие вероятного будущего одиночества, поскольку возможность такого развития являлась почти исключительной в сегодняшней России… Обыденно и мужественно сказано об этом у Пушкина: «…вышел рано, до звезды».

Все они такие путники… Бакунин — так воистину человек из неведомого будущего или из фантастической утопии. Герцен вспомнил подлинный ужас, но и преклонение, которое испытывают перед ним его парижская квартирная хозяйка и горничная. Принимает он своих гостей в любое время, и порой всю ночь ему носят чай. Спать Бакунин может всего по нескольку часов в сутки, иногда просто уронив голову на письменный стол с грудами бумаг. Просвещает он и агитирует всех подряд — сановников и дам, чуть ли ни местного полицмейстера…

Близился сорок восьмой год — год холерных эпидемий и революционных событий во всей Европе, которые начнутся в Париже. И Коссидьер, глава префектуры и член созданного тогда республиканского правительства, подобно предыдущим посадившего затем на престол монарха — безликого и хлыщеватого племянника Бонапарта — Луи Наполеона, — господин Коссидьер воскликнет о Бакунине: «Что за человек, что за человек! В первый день революции он просто клад, а на другой день его надо расстрелять!» На что Герцен ответит, что его самого следовало бы расстрелять накануне революции! В тот год государственных потрясений Бакунин проносился по Европе подобно метеору, воспламеняя на своем пути.

…Виссарион Белинский через полгода после возвращения в Россию умер. Принимая происходящее за «занимающееся утро».

По дороге из Парижа в Польшу (поднимать Познанское герцогство, на границе с Россией, с целью взбунтовать единственно на всю Европу непробудно спящего колосса — николаевскую империю) Михаил Бакунин наткнется где-то в Пруссии на возмущение крестьян, которые кричали, не смея ничего предпринять… Посланец революционного Парижа, не имея времени прояснять, в чем дело, собрал дисциплинированных крестьян и мельников и произнес речь. Когда от отъезжал от местечка, местный замок уже пылал с четырех сторон!

В тот революционный год его страсть к немедленной схватке окажется как нельзя кстати. Хотя в рейнских областях и в Австрии «бунтовали» вполне степенно: бюргерство и крестьяне были против государственного гнета и за свободу, подразумевая под этим прежде всего свободу торговли и ремесел, и легко поддавались окрику. Правда, были баррикады в Дрездене, где Бакунин бился вместе с отрядами отчаявшихся и решительных работников. Он стяжал шумную славу и мистический страх перед ним властей. К сорок девятому году, времени спада, в Германии почти не осталось герцогств и городов, из которых бы он не высылался.

Он будет схвачен в Дрездене и прикован в крепости к стене, газеты сообщат о неизбежном смертном приговоре. Но последует выдача его российской полиции. На границе кайзеровский офицер потребует возвратить кандалы, и их вернут, заменив более тяжелыми. («Подлая страна, кандалов и тех пожалели!») Но дальше последуют русские казематы, и Бакунин будет уже мягче вспоминать прусскую тюрьму… В Алексеевском равелине содержание узников было таково, что Бакунин попытается разбить голову о стену. В цинге и помрачении всех сил все-таки удержится: какая-никакая — жизнь и надежда…

Дальше начнется забавно-гнусное: Николай I прикажет заключенному написать «исповедь» о его европейских впечатлениях — пристойное наименование доноса. («Как духовный сын пишет духовному отцу»,) Бакунин сообщит кое-что, достаточно известное, и отдаст дань требуемому от него при этом раскаянию, сочтя, что «возместит» потом, — может быть, вырвавшись на волю. Но дух и убеждения, их оказалось не скрыть…

(Почти два десятилетия назад отчасти похожее было с Александром Полежаевым. Молодого поэта доставили на рассвете лично к императору. «Ты писал?» — было спрошено у него о дерзкой поэме «Сашка», ходившей тогда по рукам. С напутственным «отеческим» поцелуем в лоб студент Полежаев был отправлен Николаем I в солдаты; умер в гарнизоне от чахотки. С того же случая началась ненависть монарха к университетам и студенчеству, отразившаяся на судьбах Герцена и Огарева, всех, кто подрастал в десятилетия молчания, последовавшие за выступлением на Сенатской площади, с чувством чести в груди. Его неприязнь распространялась на любые проявления независимости и мысли.) Венценосный пастырь похвалит ум и слог, мужество Бакунина на баррикадах и — благословит его кандалами…

Потянется тюремное и сибирское десятилетие Бакунина. Вплоть до побега его под конец через Дальний Восток на рыбацкой шхуне и вести от него Герцену из Америки — совсем как прежде: с просьбой поскорее выслать денег на дорогу в Европу, чтобы немедленно «продолжить дело»!

За окном совсем уже сгустились сумерки летнего дня, когда пришли новые гости: Павел Анненков с Тургеневым и Сазоновым и его недавно приехавшими из России милыми и начитанными сестрами. Воцарилась совершенно московская атмосфера, полная простоты обращения и раскованности. Виссарион поднялся из кресла, в котором сидел, укрытый пледом, и сам захотел поставить на угли новый вместительный чайник, сказав о нем как о самоваре: «Чайку вздую».