Возвращение

Но что же дальше, в который раз спрашивал себя Александр о своей судьбе. Вписывается ли он во все здешнее?

Душа находила немало близкого. Это и есть ответ на первый случай.

А там… спросить ли хоть у Морица — он еще так неосмыслен, что, может, и отгадает, что там впереди?

Глава третья

Встречи

Через месяц они перебрались из отеля в квартиру на улице Мариньи. И слегка обросли бытом, без чего невозможно с детьми и при таком наплыве гостей. Герцен, как было отмечено новыми их парижскими знакомыми, несомненно, обладает свойствами «центрального человека», у него многолюдно. Совсем по-московски они готовят вечером чай человек на десять — пятнадцать, ставят чайник прямо на угли камина в гостиной. Воспитательница детей Маша Эрн угощает собравшихся.

В лавке, где их повар берет провизию, известно, что у новых жильцов много посетителей — одно уже это слегка подозрительно, и порой лавочник за кулисой просматривает на свет герценовские купюры. В Париже восстановленной монархии кипят вожделения и страсти, наплыв людей искусства, коммерсантов и всесветных авантюристов, особенно буржуа боятся политических эмигрантов, агитирующих и без того сумрачно посматривающих работников. Слышны испуганные толки об итальянских фальшивых монетчиках. Близко к тому расцениваются социалисты.

Впрочем, растет торговля, и сословие лавочников, поднимаясь как на дрожжах, заполнило бульвары, кафе и театры толпами дебелых господ с вызолоченной челюстью, тростью и кошельком и без каких бы то ни было убеждений.

Чуть свободнее дышалось в музеях. И в нищем, сосредоточенно шумном Латинском квартале, в котором, шутил Герцен, как это знают все в Париже, проживают литераторы и артисты, не известные в других частях города.

Герцен и Натали жадно изучали Париж, начиная от старинных памятников до правительственных зданий на правобережье Сены. По дороге обсуждали моды и цены, газетные новости.

Начало лета было по-прежнему холодным, все вокруг ходили в рединготах. Гостиницы и жилища в городе были почти все без печного отопления, камины же согревали, если только находишься рядом. Под мостом Нэи полицейские каждое утро находили замерзших бездомных, виной тому были не только заморозки, но и день ото дня поднимаемые буржуа цены на дрова, на жилье и на продовольствие. Натали и Александру было слегка неловко от своей беззаботности в отнюдь не благостном Париже.

По утрам они отводили Сашу-маленького в гимнастический зал (он вернется потом с Машей Эрн). Правильно подобранные упражнения и диета заметно улучшили его самочувствие, прежде же их восьмилетний сын был слабого здоровья, Натали с ужасом встречала приступы его жара и слабости. У их первенца было иконописно красивое и чуть капризное лицо болезненного и со страхом любимого ребенка, которому нет отказа почти ни в чем. Павел Анненков, застарелый холостяк и снисходительный наблюдатель семейных страстей и неурядиц своих знакомых, спросил как-то: отчего они не приучат Сашу к строгому режиму в занятиях и играх? На что Натали с Машей выдохнули разом — вполне счастливо: что хоть здоров!.. А Александр ответил, что ниспровержение многого, что обычно делают с детьми, будет само по себе отличным воспитанием и пусть покуда — как сложилось.

Итак, отвести утром сына на гимнастику, потом — музеи и эмигрантские клубы. Ну а вечером… Заранее можно было сказать, что дома их уже ожидают двое-трое гостей, потом подойдут и остальные.

Сегодня, вернувшись из Лувра, они прочли записку, доставленную им от Белинского: «Душа моя (бессмертная) жаждет видеть вас». Виссарион просил навестить его на днях в клинике в Пасси. Но в тот же вечер, не выдержав, приехал сам. Хоть это и вредно для него, он в злейшей чахотке.

Давно уже пагубно действовал на него петербургский климат. А также знакомая с детства полунужда… Москвичи и питерцы собрали ему для поездки на воды две с половиной тысячи рублей. Почему осуществили это только нынешней зимой, а не раньше? Препятствовала щепетильность Белинского, скрывавшего от всех и от себя самого за вспышками энергии изнуряющее действие болезни, да и постоянный тяжкий воз работы в журналах, когда год за годом ему было не до себя, вернее, в этом и был он сам — взбадривающийся, до поры, в ходе полемических сражений… Был еще один отвлекающий момент — семейное счастье, столь позднее у него и долгожданное, что не могло не казаться, вопреки грозным признакам, что радость спасает и исцеляет… от всего.

…Доктор-немец в Зальцбрунне все повторял свое врачебное «мы»: «Чувствуем мы себя явно лучше!» Воды и диета не шли на пользу — пациент на глазах слабел. Но врач был лучезарен и доволен. Оставалось только спасаться бегством. Пусть его, каналью… На днях они добрались с сопровождающим его Павлом Анненковым в Париж.

Как, вероятно, и все, Александр едва сумел скрыть горестное удивление при виде Белинского: он стал еще более узкоплеч, чем ранее, и на обтянутых скулах — пятна кирпичного румянца. Виссарион было приободрился, но ненадолго. Засмеялся от радости увидеть Герцена до изнеможенного кашля. Спросил прямо:

— Что, изменился?

Со щемящим чувством смотрел Александр на его проступающие под обвисшим сюртуком лопатки. По-прежнему крутым и обширным был лоб Белинского, и неизменными оставались глаза, что в минуты возбуждения темнели, становились из голубых серо-стальными. Герцен ответил:

— Глаза гладиаторские! Тот же… тот!

Белинский улыбнулся устало:

— Да уж, глаза и уши остались.

Присутствующие решили немедленно доставить прямо сюда медицинскую знаменитость де Мальмора — у того известная клиника под Парижем, вызволила многих.

— Но ведь это же дорого!.. — протестовал Виссарион. Он собирался проконсультироваться у Мальмора только на днях. И у него оставалось едва на обратную дорогу. Парижские друзья собрали деньги на его лечение.

Таким вот образом — он в клинике в Пасси. Сам Париж ему понравился чрезвычайно, в первый раз действительность превосходила его ожидания.

В клинике его состояние несколько улучшилось. Но он скучал. Несмотря на почетнейшее соседство. В комнате напротив помещался проворовавшийся министр Теста, удаленный на время для прикрытия скандала в респектабельную лечебницу. Он прогуливался по больничному саду в отменном фраке и с борзою-рюс, похожей на собственную изысканную и плоскую тень, с ожерельем на ошейнике и с мордой, напоминающей щипцы. Собаку настороженно обходили столь же поджарые англичанки, лечившиеся здесь от плоскостопия и сплина, а в Белинском она, возможно, чуяла соотечественника…

Но ему невмоготу стало сегодня в Пасси, он томился в своей комнате.

Размеренно поднимался сейчас по лестнице. Ответил на приветствие Луизы Ивановны, только уже находясь наверху, боясь громко говорить. Голос у Белинского был клекочущим от одышки.

Следом за ним поднялся другой гость — Михаил Бакунин, зашедший к Герцену после выступлений в эмигрантском клубе. Гигант и атлет, приметно исхудавший сравнительно с тем, каким его помнил Александр в прежние годы в Петербурге и Москве, но не менее энергичный и оживленный, он сел у камина, откинув назад скульптурную львиную голову с забеленными сединой кудрями. На его красивом лице с приметно выпуклыми серыми глазами играли рыжие отсветы пламени.

Александр невольно представил себе, как только что в клубе он наскоро «приводил в разум» какого-нибудь отсталого в идеях эмигранта, агитируя его, скажем, в духе отказа от денег, что будет шагом к революции, это охотно поддержат массы! «Только в том тут и загвоздка, что мы сами не лидеры, народ много революционнее! Он, собственно говоря, всегда готов — стоит только бросить клич!» Его азарт и напор увлекали на время даже тех, кто оставался равнодушен к самим идеям. Бакунин, на взгляд Герцена, был рожден агитатором, Сазонов перед ним отшельник…

Нетрудно представить себе еще и такую сцену в клубе: Бакунин опирается рукой о тамошний плетеный столик в кофейне, ударяет по нему в такт фразам. Сокрушает его наполовину… Панический шепот по-французски какой-нибудь далматской эмансипе в жемчугах: