Парижские письма виконта де Лоне

— Принц Жуанвильский в течение всего этого путешествия держался великолепно, он был полон отваги и решимости, — подтверждает жена морского офицера, — мой кузен участвовал в этом плавании и обо всем мне рассказал. Вдобавок я сама видела, как принц с борта корабля узнал королеву: она поджидала прибытия сына на берегу Сены. Издали завидев мать, простирающую к нему руки, он и сам протянул руки к ней, а затем вновь принял вид серьезный и торжественный; это зрелище тронуло всех без исключения.

Огюст Пюжен. Застава звезды.

— Народ все время кричал: «Да здравствует принц Жуанвильский!» — говорит завсегдатай королевского дворца.

— Да, поездка на Святую Елену сделала его очень популярным, — продолжает старый генерал. — Он храбрый юноша, честный и прямой. Император бы его полюбил.

— Возможно! но будь император на его месте, он не стал бы возвращать свой прах.

— Вечно вы мелете вздор!

— Вы это называете вздором, а я — истиной.

Мы слушали эти разговоры и думали о том, что время — большой философ, а история — превосходная мать семейства: время все устраивает, все объясняет, все извиняет; история в конце концов примиряет своих детей со всем светом. Взять хотя бы этого подлого узурпатора, коварного корсиканца, отвратительного тирана, ненасытного людоеда, мерзкого крокодила, его проклинали, его ненавидели, ему изменяли, больше того, его забыли!.. И что же? теперь те, кто его проклинали, им восхищаются, те, кто его ненавидели, ему поклоняются, те, кто ему изменили, его оплакивают, те, кто его осуждали, его воспевают… Какие удивительные превращения! а ведь прошло всего два десятка лет! Как! неужели ненависть так непостоянна!.. Это открытие, пожалуй, заставляет по-новому взглянуть на любовь.

1841

Мы только что возвратились из палаты депутатов, где слушали речь господина де Ламартина, и она произвела на нас впечатление столь глубокое, что ни о чем другом мы и думать не можем [514]. Никогда еще наш поэт не выказывал себя таким блестящим оратором; никогда еще голос его не был так звучен, осанка так горда, взгляд так благороден, тон так страстен. Сидевший рядом с нами бывший депутат, человек весьма остроумный, до начала заседания высказывался довольно скептически насчет энтузиазма, с каким мы и наши друзья относимся к господину де Ламартину. «Не постигаю, отчего вы называете его лучшим нашим оратором…» — говорил он до начала заседания. После его окончания он заговорил по-другому: «Теперь я и думаю так же». Что же до нас, мы вернулись из палаты, не в силах думать ни о чем, кроме политики; помимо воли мы размышляли исключительно о фортификациях, сплошной крепостной стене и отдельно стоящих фортах и в результате преисполнились самого настоящего ужаса, ибо намерение окружить Париж укреплениями кажется нам чрезвычайно опасным.

Для нас это вопрос не только политический и национальный, это вопрос духовный, и проект, который не может не погубить нарождающееся в Париже царство ума, нас пугает. Мы убеждены, что, да простят нам это выражение, Париж укрепленный — это Париж оглупленный.

Скажите откровенно, знаете ли вы хоть один город на земле, который мог бы одновременно воевать и мыслить? Не знаете, ибо такого города не существует. Между тем парижское фирменное блюдо, как говорят рестораторы, — это выработка идей; весь Париж — гигантская фабрика по их производству. Есть города, которые живут торговлей, есть города, которые живут политикой или промышленностью, что же касается Парижа, то это единственный город на земле, который мыслит. Париж — философ, не делайте же из него солдата [515]. Не надевайте на него доспехи, тяжелая кираса помешает ему прогуливаться, размышляя о судьбах мира. Не надевайте на него каску, это помешает ему запускать руку в волосы, обдумывая новую идею; вдобавок идеи страшатся железа, они робеют явиться на свет в столь грозном головном уборе. Бонапарт, знавший тайну каски и осведомленный о действии, какое она производит на мозг, не носил ничего, кроме треуголки.

Да, дело идет прежде всего о судьбах ума, и вот вам доказательство: все люди выдающегося ума пламенно протестуют против этого безумного проекта укрепления, а вернее сказать, оглупления Парижа; всем людям, известным своими свершениями в сфере умственной, эта идея претит — всем, за исключением господина Тьера; впрочем, это последнее вполне объяснимо: господин Тьер — умный человек, который не любит ум; собственным умом он доволен, но желал бы оставаться единственным умным человеком в своем окружении; общество других умных людей его никогда не привлекало.

Если об этом варварском проекте заговаривают с господином де Шатобрианом, он с сожалением поднимает глаза к небу.

Господин Гюго выслушивает защитников этого прекрасного проекта в молчании и смотрит на них с улыбкой.

Господин де Ламартин… вы видели вчера, как грозно и непреклонно, ведомый возвышенным инстинктом, сражался он против этой замаскированной ловушки, как насылал на нее громы и молнии и, подобно орлу, разгадавшему козни птицелова, отважно рвал еще невидимую сегодня сеть.

Человек совершенно иного образа мыслей, господин Мишель Шевалье, в свой черед возмущается и приходит в отчаяние, предвидя порабощение промышленности и удушение науки [516].

Удручены и те из военных, кто желает воевать не силой, а умом; они понимают, что осуществление этого проекта разрушит военную науку, уничтожит искусство стратегии. В самом деле, на что уметь сражаться, если успех или неуспех баталии зависят исключительно от провианта и боеприпасов, от времени сражения и численности войска, а вовсе не от храбрости и ловкости бойцов? [517]

Наконец, все благородные мыслители Франции, все великие ораторы, все глубокие мыслители, поэты и романисты, господин Берье, господин де Бальзак, господин Альфонс Карр, господин Теофиль Готье, господин Жанен и господа Бертен (что весьма забавно [518]) и два десятка других, чьи имена мы бы назвали, когда бы не боялись их скомпрометировать, — те, кто живет за счет плодов своего ума, — все как один объяты страхом и ощущают угрозу своему существованию… Таким образом, как видите, речь идет не о войне французов против иностранцев, но о сражении куда более страшном, потому что тот, кто проиграет его, проиграет и все остальные, о борьбе подспудной и роковой, о тайном и необъявленном поединке между насилием и разумом, между грубой силой и человеческой мыслью.

Намерение окружить Париж крепостной стеной есть не что иное, как заговор против ума, и потому он, естественным образом, заставляет трепетать всех тех, кому есть что терять.

Но в то же самое время это и заговор против свободы, лишнее доказательство чему — тот пыл, с которым сторонники угнетения встали на защиту этого проекта все до единого; дело в том, что он обладает способностью пленять разом всех пустомель, и старых, и новых. Постигаете ли вы это удивительное явление? Люди, которые ненавидят друг друга больше всего на свете, которые вот уже двадцать лет бьются не на жизнь, а на смерть… внезапно объединяются под этим сомнительным знаменем [519]. Вы ведь знаете, что во Франции существуют две партии, которые ненавидят друг друга, но имеют много общего и внушают нам равный ужас:

Партия себялюбивых собственников и