Парижские письма виконта де Лоне

Речь господина Гарнье-Пажеса [496]: Господин Гизо ничем не лучше господина Тьера; господин Тьер ничем не лучше господина Барро, а тот не лучше всех остальных. Что касается меня, то я, признаюсь честно, ни на что не годен и не желаю никаких прав, кроме права насмехаться над всем и вся.

Вторая речь господина Гизо: Я не потерплю, чтобы сегодня о королевской власти говорили то, что говорил я сам два года назад. Мне не могут простить того, что я состоял в коалиции. Я и сам не могу себе этого простить. Воспоминание об этом ежеминутно терзает меня; но мой долг — прогнать его раз и навсегда. Я не позволю провозглашать с этой трибуны, что король вмешивается в дела страны. Это клевета, которую я обязан опровергнуть [497]. Король, господа, вовсе не интересуется тем, что творится в его королевстве. Он прекрасно знает, что сделан королем только на том условии, что царствовать не станет. Никогда он не забудется до того, чтобы высказывать министрам свое мнение; он позволил господину Тьеру сделать все ошибки, какие вам известны; он позволит мне сделать все те, на какие способен я. Когда речь идет об управлении Францией, король ничто, не способен ни на что и ни за что не отвечает; его дело — быть мишенью для убийц. Нам — власть, ему — выстрелы: каждому свое. Да здравствует Хартия!

Речь господина Жобера [498]: Прежде я находился под влиянием господина Гизо, нынче я нахожусь под влиянием господина Тьера, но это ничуть не уменьшает моей независимости; вот вам доказательство: я бранюсь и гневаюсь, как человек, который больше всего на свете любит себя самого. Я произвел множество общественных работ в личных целях (как то: большое шоссе, канал и железную дорогу, которые ведут к моему металлургическому заводу в Фуршамбо и которые не стоили мне ровно ничего); я подал хороший пример. Министр общественных работ не должен пренебрегать работами частными. […]

Следует заметить, что во время выслушанной нами достопамятной дискуссии все речи начинались одними и теми же словами: «Я желаю положить конец этим недостойным намекам и проч.» — и все заканчивались этими самыми недостойными намеками. Подобное начало внушает ужас, и недаром: только тот испытывает потребность сказать: «Боже меня упаси от намеков на какие бы то ни было личности», кто как раз и собирается намекнуть на некую личность, причем намекнуть очень грубо, — иначе незачем было бы вообще поминать намеки. Точно так же как если человек говорит: «Я не стану напоминать вам о таких-то и таких-то обстоятельствах», это всегда означает, что он напомнит об этих обстоятельствах подробнейшим образом.

Другая ораторская уловка: «Если бы я не боялся прибегнуть к сильным выражениям, я сказал бы…». После этого оратор прибегает к выражениям очень сильным и даже запрещенным; но он заранее отвел от себя обвинения; он ведь не сказал, а сказал бы.

Еще одна уловка, ничуть не менее опасная: «Я не буду говорить долго…». «Я не буду говорить долго» означает «я буду говорить два часа без остановки». Преамбула устрашающая, но еще не самая страшная. Куда хуже, когда оратор начинает со слов: «Я не злоупотреблю вниманием палаты…». В этом случае уходите немедленно; такой зачин означает: «Я намерен говорить четыре часа кряду и ни минутой меньше». Считайте, что вас предупредили.

Тем не менее заседания палаты, судя по всему, вызывают большой интерес: трибуны заполнены слушателями и, главное, слушательницами. А ведь провести день в палате — испытание не из легких. Как неудобно сидеть даже на самых лучших местах, как там тесно! Какие острые углы у трибун! Как негостеприимны и немилосердны банкетки, установленные здесь в целях экономии! Только тот способен высидеть на них неподвижно шесть часов подряд, кто от души гордится талантом своих друзей… или от души потешается над промахами своих врагов! Только воодушевление помогает нам сносить пытки. А парламентскую пытку может снести без ропота лишь тот, кто сильно любит или сильно ненавидит.

Было замечено, что в те дни, когда должны выступать господин де Ламартин и господин Берье, залу палаты заполняют женщины. Как прекрасно было заседание, на котором можно было услышать обоих этих блистательных ораторов; мы очень сожалели, что не попали в число счастливцев. Шутки в сторону: судя по всему, господин Берье говорил в тот день еще лучше и еще убедительнее, чем обычно. Господин Берье не просто блестящий оратор, он истинный творец! А потому он воспламеняется, возбуждается, попадает под власть собственной идеи; он горит, дрожит, трепещет, его снедает жар вдохновения. Трибуна для него — треножник.

После этой прекрасной импровизации пророка слово взял господин де Ламартин; он произнес превосходную речь государственного мужа, но господа журналисты внезапно возопили все хором: «Это речь поэта!» [499] Много ли остроумия в том, чтобы постоянно попрекать политика его профессией? А если бы так же поступали с вами, господа, что бы вы сказали? Если бы, например, вместо того чтобы обращаться к вам как к публицистам, вам вечно припоминали ваши прежние занятия; если бы вместо «Французский курьер полагает, что Европа нас оскорбила» говорили: «Господин Леон Фоше, гувернер детей господина Дайи, полагает, что Европа нас оскорбила [500]»; если бы вместо «Насьональ обвиняет российского императора в завоевательских намерениях» писали: «Лесоторговцы из Насьональ обвиняют российского императора в завоевательских намерениях» [501]; если бы вместо «Конститюсьонель советует князю фон Меттерниху…» ставили: «Трикотажники из Конститюсьонель [502] советуют князю фон Меттерниху», — сочли бы вы все эти обороты проявлениями хорошего вкуса? Конечно нет. В таком случае отчего же вы каждое утро упрекаете господина де Ламартина в том, что он поэт, и отчего никак не желаете признать, что если все вы, лесоторговцы, отошедшие от дел, неудавшиеся трикотажники и разочарованные аптекари, мните себя политиками, и притом превосходными, поэт тоже может быть хорошим политиком? Разве кто-нибудь оспаривал у вас право отправлять в отставку министерства и лишать покоя Европу? Отчего же вы отказываете в праве обсуждать вопросы государственной важности большому поэту — человеку, который испытывает сердца, изучает историю, просвещает народы, судит королей и вопрошает Бога?

Кстати, разве то, чем занимаетесь вы, называется политикой? Нет, это вовсе не политика, это чистой воды поэзия; а кто такой ваш патрон господин Тьер? Политик? Ничуть не бывало, он самый настоящий поэт. К чему сводятся его министерские грезы? К тому, чтобы произвести поэтические эффекты, и ни к чему иному. Господин Тьер посылает наши корабли за море, на скалу Святой Елены за прахом великого императора, дабы гений битв, триумфально водворенный в отечественные пределы, мог покоиться под родным небом в окружении своих старых солдат [503]. Можно ли назвать это серьезной политической идеей? Нет. Но зато это идея поэтическая, и притом исполненная величия.

Господин Тьер приказывает изготовить монументальную колесницу, которая, явив всему городу свою погребальную мощь, доставит к славной усыпальнице священные останки июльских жертв. Имена героев высечены на элегантной колонне, увенчанной гением Свободы. Можно ли назвать это серьезной политической идеей? Нет. Но зато это идея поэтическая, даже мифологическая, и притом бесспорно прекрасная [504].

Господин Тьер отправляет к паше в качестве тайного посланника господина графа Валевского… Можно ли назвать это серьезной политической идеей? Нет. Но зато граф Валевский в Египте… это идея поэтическая, и притом весьма соблазнительная [505].