Парижские письма виконта де Лоне

В такую эпоху, как наша, самое страшное для политика — иметь благородное происхождение, благородную стать и благородные манеры. В этом трагедия господина де Ламартина [484]. Напротив, самое прекрасное — иметь заурядное происхождение, заурядную стать, заурядные манеры. В этом счастье господина Тьера.

Однако те самые бесценные преимущества, которые внутри Франции помогают политику быстро прийти к власти, за ее пределами вредят ему самым досадным образом. Европа ничего не смыслит в наших либеральных идеях; она все еще заражена самыми смешными предрассудками. Ей подавай знатных вельмож с элегантными манерами, она до сих пор охотно толкует о придворной учтивости — меж тем для нас эти слова утратили всякий смысл. Напротив, то, что нас чарует, Европе не нравится, и ей стоит большого труда принимать всерьез наших дипломатов из приказчиков и наших вельмож из плебеев. Она насмехается над ними, и совершенно справедливо; они этого заслуживают, потому что не смогли заставить себя уважать.

Огюст Пюжен. Палата депутатов.

Огюст Пюжен. Собор Инвалидов.

У них был способ стать более величавыми, чем самые величавые вельможи, более благородными, чем самые благородные европейские семейства, — для этого нужно было только остаться на своем месте и возвести в добродетель последовательное самоотречение. Министры, получившие назначение после Июльской революции, должны были поражать европейцев простотою манер и устрашать их скромностью. Человек, лишенный тщеславия, обладает огромным преимуществом перед человеком, который только тщеславием и живет. Вельможа утрачивает величие, имея дело с человеком, который не верит в вельмож. Дорант и Доримена остаются важными персонами до той поры, пока имеют дело с мещанином во дворянстве, но в глазах госпожи Журден, которой смешно их великородие, они сущие ничтожества [485]. Господин Тьер, дитя революции, провозгласившей эру равенства и царство ума, должен был остаться верным тем принципам, какие воплощал. Вместо того чтобы хвастать смешной роскошью, щеголять пестрыми знаками отличия, напяливать расшитые мундиры (и какие мундиры!), вместо того чтобы подражать манерам всех послов, которых он принимал, он должен был, напротив, поражать их подчеркнутой скромностью, последовательным безразличием к любой роскоши и любой пышности [486]. Смешным и уязвимым человека делают только его претензии. Вдобавок у каждой власти свои источники уважения; представителю народа пристало завоевывать уважение собственной простотой.

Какое огромное влияние оказал бы сегодня господин Тьер на всех европейских дипломатов, когда бы не радовался с непристойной ребячливостью визиту любого посла, а дал понять со всей учтивостью, что визит этот отрывает его от патриотических трудов; когда бы не гнался за приманками для честолюбцев давно прошедших веков, а провозгласил великие основания политики новой эпохи! Как переменились бы роли в этом случае! Тогда бы не выскочка принимал у себя знатных господ, тогда человек независимый, ибо мыслящий, принимал бы у себя людей зависимых, ибо корыстолюбивых; тогда бы не сумасбродная и буйная юная Франция выслушивала поучения от старых царедворцев, а возрожденная, грозная, но снисходительная Франция давала ветхой Европе шанс омолодиться. Тогда будущее, уже обладающее огромной силой, уважало бы причуды прошлого. Тогда нарождающаяся демократия, царица мира, терпеливо сносила бы существование старой европейской аристократии, как род почтенного недуга. Тогда юная мысль великодушно протягивала бы руку старому предрассудку. Тогда разум и сила выказывали бы себя добрыми и снисходительными по отношению к слабости и тщеславию… Но как быть?! Господин Тьер верит в вельмож; если лорд шутки ради соблаговолит написать ему письмо, это ему льстит; если знатная дама смеху ради решит его навестить, это ему льстит; если его одаряют широкой лентой любого цвета, это ему льстит; а ведь всем известно, как обращаются с людьми, падкими на лесть:

и вот почему после двадцати пяти лет мирной жизни мы ввяжемся в войну. Да хранит Господь Францию! […]

Всю последнюю неделю внимание парижан было занято блестящими выступлениями в палате депутатов [488]. Не желая оставаться в стороне, мы решили также познакомиться с этими великими талантами и выслушали некоторые из этих великолепных речей. Вот что примерно мы услышали (сравните с газетами, выходившими на минувшей неделе).

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ. — Первая речь господина Гизо: Господа, дипломатия — игра, которая, как и все прочие, требует честности. Европейские дипломаты заметили, что многоуважаемый господин Тьер жульничает, и не пожелали больше с ним играть; вот отчего они подписали конвенцию 15 июля.

Речь господина Тьера: Многоуважаемый господин Гизо вводит палату в заблуждение. Я написал ему письмо следующего содержания. Он ответил мне письмом, которого я вам не сообщу, но которое докажет вам, что он был скверным послом [489]. А что касается короля, я на него смертельно обижен за то, что он позволил мне уйти в отставку в тот самый момент, когда я больше не мог оставаться на посту. А ведь я сделал ему такой подарок, какого не дерзнул сделать никто, я подарил ему отдельно стоящие форты [490]!

Речь господина Одилона Барро: Господину Тьеру было угодно выдвинуть меня в председатели палаты. Я тоже хочу что-нибудь для него сделать. Сказать мне нечего; неважно, все равно я буду говорить три часа. Это мой долг… Не забуду я и о моей партии. Отныне вместо господин Бруннов я буду говорить господин Вруннов… [491] (Оратора прерывают.). Я благодарю того, кто меня прервал, он дает мне возможность оправдаться. Да, господа, уступая чувству, простительному в юном существе, я в 1815 г. вступил в число волонтеров-роялистов; но я никогда не входил в число волонтеров-роялистов [492].

Речь господина Берье. Господа, невозможно поверить, чтобы Европа не пожелала отринуть то правительство, какое не нравится мне. Я заодно с господином Тьером и некоторыми дамами сделаю все, чтобы его свергнуть… Голос мне изменяет… не могу говорить… лучше я спою вам Марсельезу [493].

Речь господина де Ламартина: Это правительство нравится мне не намного больше предыдущего, но интриганы губят мою страну, и я хочу по крайней мере попытаться ее спасти; вдобавок, когда дело идет о французской чести и военной славе, я скорее доверюсь маршалу Империи [494], чем адвокатам, которые никогда не держали в руках оружия.

Речь господина Ремюза: Господа, я мог бы сказать… но… [495]

Бывший министр внутренних дел с жестоким великодушием утаил от нас свои мысли, последуем же его примеру… Не станем говорить всего, что мы думаем о его искренности.