В дни Каракаллы

Вергилиан смотрел, как два каменщика замуровывали погребальную плиту в стене пещеры, куда положили Делию. Один из них вытер руки, запачканные в цементе, о край большой глиняной миски. За этой холодной, молчаливой плитой лежало все, что осталось от пламенной и обуреваемой страстями танцовщицы… Я вспомнил ее пляски, медленно летевшие по воздуху легкие покрывала, гармонию всех ее соразмерных членов…

В городе уже знали о кораблекрушении «Фортуны» и о сыне сенатора, потерявшем при таких трагических обстоятельствах свою возлюбленную. На бледного и высокого поэта смотрели с любопытством. Женщины жалели его, им хотелось утешить это возвышенное горе… Когда все было кончено, Вергилиан ушел из усыпальницы, поднялся на виноградник и некоторое время сидел там в одиночестве. Не желая оставлять его наедине с печальными мыслями, я устроился недалеко от него на нагретом солнцем камне. Потом пришли с Феофилом несколько поселян. Не стесняясь нас, быть может, как потерпевших бедствие и поэтому неспособных, по их мнению, причинить людям зло, они продолжали начатый ранее разговор. Я понял, что речь шла все о том же пресловутом винограднике.

Старый человек в рубище спрашивал врача:

– Значит, ты не советуешь обращаться в суд?

Феофил укоризненно качал головой.

– Зачем тебе обращаться к римскому судье? Ты будешь жаловаться язычникам на сестру во Христе? Но неужели мы сами не в состоянии разобраться в этой тяжбе? Поспеши к епископу, и он рассудит вас по справедливости.

– Епископ – родственник Клавдии.

– Это ничего не значит. Он не один будет судить, а в присутствии старейшин.

– А судебные издержки?

– Ты уплатишь в церковную сокровищницу что положено, самую малость, а римский судья жаден, как паук…

Старик, спрашивавший совета, стоял на согнутых в коленях ногах, опираясь на грубую палку. Пресвитер успокаивал его:

– Не бойся ничего. Клавдия – свободнорожденная, ты же рабского происхождения, и в римском судилище вас не поставят рядом перед судьей, а у епископа будут смотреть на тебя как на равного…

– А если Клавдия не подчинится приговору?

– Она не посмеет это сделать. Иначе вся община осудит ее, и непокорная лишится Царствия Небесного…

Виноградари ушли в селение, Феофил подошел к Вергилиану с явным намерением утешить его.

– Не печалься, друг, свыше меры…

Завязался разговор.

Феофил рассказывал об острове, о его жителях и нуждах:

– Здесь обитают бедные люди. Глядя на роскошь богачей, – а для них роскошью являются уже серебряные чаши Клавдии, – они жаждут справедливости на земле. Но для этого еще не настало время.

– И поэтому они ищут утешения в мысли, что получат награду за свои страдания в будущей жизни? – при этих словах Вергилиан горько усмехнулся.

– Но и здесь христианские наставники стараются по возможности облегчить их участь. Обрезательный нож виноградаря или плуг таинственным образом соединяет человека с землей, и эти люди чисты сердцем, как голуби, поэтому доверяют во всем своим руководителям.

– А вы?

– Мы знаем, что им долго ждать справедливости на земле, и обещаем ее на небесах.

Феофил пожелал нам всякого благополучия и уехал на сером ослике, бодро помахивавшем хвостом в репьях. Когда мы спускались с Вергилианом по тропинке, ведущей в селение, он показал пальцем на удалявшегося пресвитера:

– Видел, с каким почтением люди смотрят на него и обращаются к этому человеку за советом? Они предпочитают судилище своих епископов суду самых изощренных римских законников. Теперь они – как государство в государстве.

Навстречу нам шли женщины, возвращавшиеся с похорон в город. Я оглянулся на них. Ветер играл белыми одеждами, обрисовывал женские ноги. Горожанки смеялись, уже позабыв об умершей, потому что вокруг все было залито солнцем, и не помышляли о том, что рано или поздно наступит и их черед. Они тоже оглядывались на нас. Небо сияло, точно в мире не существовало умирания.

Часть четвертая

ГИБЕЛЬ КАРАКАЛЛЫ

Это случилось в консульство Гая Бруция Презента и Тита Мессия Экстриката, в февральские календы, в шестой год с того дня, как облачился в пурпур император Марк Аврелий Антонин, прозванный Каракаллой [5].

Эдесская дорога, занесенная во многих местах песками, далеко уходила на юг среди унылых пейзажей Осроены. По обеим сторонам лежали скудные поля и засаженные свежезелеными овощами огороды. Иногда встречались жалкие оросительные каналы, смоковницы, водоемы, колеса которых вращали ослы с завязанными глазами, или вдруг открывались для зрения рощи пыльных пальм, селение, состоящее из дюжины глинобитных хижин, и в нем куча навоза, фавноподобная коза, а за ней розовое миндальное деревце в цвету.

На дороге порой замечалось некоторое оживление: стремительно шел навстречу караван верблюдов, спешил путник с посохом в руке, гремела тележка озабоченного торговца. Высоко в неподвижном воздухе над Осроеной тихо парили ширококрылые орлы. Солнце приближалось к зениту.

Император совершал благочестивое путешествие в город Карры, чтобы принести умилостивительные жертвы Луну – разящему и исцеляющему древнему богу Осроены, которого изображают с рогами золотого полумесяца на челе. Снедаемый тайным недугом, перед коим бессильны все ухищрения врачей и фимиам богам, Антонин жаждал исцеления. В самом мрачном настроении духа, равнодушный в эти часы ко всему, даже к лести, он устало сидел на белом каппадокийском жеребце, выпятив по обыкновению нижнюю губу, выбритый по антиохийской манере. На плечи августа, невзирая на жару, был накинут палудамент – военный широкий плащ пурпурового цвета и столь воинственного вида, что ношение его в стенах Рима запрещалось даже императорам.

Перед Антонином двигались попарно двадцать четыре ликтора, тоже все на белых конях, с фасциями на плечах, как римляне называют пучки розог с воткнутой в них обоюдоострой секирой, что с древних времен считается в Риме символом верховной власти. Далеко вперед ускакали центурионы, на обязанности которых лежало обеспечить свободный проезд императору. Позади, на почтительном расстоянии, чтобы не помешать мыслям августа, ехали сопровождавшие его лица, и среди них префект претория Опеллий Макрин, префект II Парфянского легиона Ретиан, сенатор Дион Кассий и многие другие. Тут же трясся на ушастом муле известный всем и каждому евнух Ганнис. В отдельной группе можно было увидеть ритора Филемона и Гельвия Пертинакса, ведающего письменными делами императора. Мы с Вергилианом тоже оседлали мулов и пустились в путь, осчастливленные приглашением всемогущего евнуха.

Несмотря на отвращение, которое вызывала теперь в нем одна мысль о денежных делах, Вергилиану пришлось участвовать в переговорах с Ганнисом по поводу Антиохийского банка. Август предложил Кальпурнию как одному из римлян, обладавших большими средствами, принять участие в этом предприятии, и сенатор опасался отказом навлечь на себя гнев Антонина. А между тем торговля замирала, италийская почва скудела, и старый скряга мрачно смотрел на будущее. Впрочем, путешествие на Восток несколько рассеяло тяжелые переживания поэта, а я не мог оставить своего друга в такие трудные для него дни, хотя сердце мое рвалось в милые Томы.

На расстоянии полета стрелы за шествием двигались, поднимая пыль, конные скифы. Вооруженные страшными копьями в шесть локтей длиною, в гребнистых блистающих шлемах и в коротких красных плащах, эти замечательные воины представляли собою внушительное зрелище для местных жителей, выбегавших на дорогу из соседних селений, чтобы полюбоваться на императора. Тишину нарушали только цоканье копыт о камень и скрип повозок, на которых везли пищу и все необходимое в путешествии для августа и его людей. Навстречу попадались женщины в черно-белого-лубых полосатых одеяниях, с кувшинами на плечах и нагруженные мешками ослики. Но люди и животные поспешно сходили с дороги, чтобы дать свободный проезд императору и его воинам, друзьям и коням.