Королева Виктория

Я не желала никого видеть, никуда выходить. Я хотела быть одна с моим безысходным горем. Альберт, возлюбленный, святой, несравненный, ушел навсегда.

АЛЕКСАНДРА

Странно, но, когда я сделала это открытие, гнев смешался с моим горем и уменьшил его.

Берти! Мой собственный сын! О, какой позор! Я обнаружила письмо от Штокмара. Я помню, как расстроился Альберт, получив его. Через несколько дней он сказал, что поедет в Кембридж для встречи с Берти. Теперь я знала почему.

Берти опорочил себя. Штокмар писал, что, когда Берти находился в Карэ-Кэмп, у него была любовница. Сплетни об этом дошли до Штокмара, а мы оставались в неведении! Во всяком случае, я ничего не знала.

Я очень хорошо помню тот день — проливной дождь, холодный ветер. Я сказала Альберту: «Ты не можешь ехать в Кембридж в такую погоду». И он ответил: «Я должен». И он поехал и вернулся с лихорадкой… которая убила его. Берти убил Альберта!

Мой гнев против него был настолько велик, что на какое-то время он затмил все остальные чувства. Я все время повторяла себе: если бы Альберт не поехал в Кембридж, он был бы жив сейчас.

Когда Берти подошел ко мне, я с трудом могла заставить себя взглянуть на него. Ему было двадцать лет, совсем взрослый. Берти, который всегда был для нас разочарованием. Едва ли мог найтись кто-либо, меньше походивший на Альберта; и все же он был сын Альберта… сын, убивший своего отца!

Нет, это было несправедливо. Но его преступная беспечность и похотливость ускорили кончину Альберта. Я не могла сдержаться. Я должна была сказать ему это.

— Поездка твоего отца в Кембридж вызвала у него лихорадку.

— Он был болен, когда приехал, мама.

— Я знаю, что он был болен. Я умоляла его не ездить.

— Ему и не нужно было ездить. Я помню, погода была скверная.

— Он поехал, потому что счел это необходимым. Ты знаешь, почему. Берти покраснел. — Он услышал о том, что произошло в Карэ-Кэмп, — сказала я.

— А, это, — сказал Берти, — ничего особенного, в сущности.

— Ничего! Женщина… распутная женщина и принц Уэльский! По-твоему, это ничего? Папа так не думал. Он рискнул своей драгоценной жизнью.

Берти подошел и обнял меня. Странно, но его ласка принесла мне желанное утешение.

— Он был болен до поездки. Ему не надо было приезжать. Не было никакой необходимости. С этой историей было покончено. Это все пустяки. Все… я хочу сказать, что я не хуже других… Это не моя вина, что он приехал тогда. Я не просил его. Я покачала головой.

— Тебе никогда не понять твоего отца, Берти. Он был святой. У меня хлынули слезы, и даже гнев против Берти не утолил моего горя.

Я ни в чем не находила утешения. Я потеряла единственного человека, который составлял все счастье моей жизни. Часами я сидела, вспоминая наше прошлое с Альбертом. Меня терзало раскаяние при мысли о всех домашних бурях, возникавших по моей вине, и как мой ангел был неизменно добр, терпелив, всегда прав. И чтобы он ушел от нас, он, в чьей мудрости мы так нуждались!

Я писала дяде Леопольду: «Хотя, благодарение Богу, я скоро увижусь с вами, я должна написать эти несколько строк, чтобы подготовить вас к печальному унылому существованию, которое ожидает вас с вашим бедным, покинутым, неутешным ребенком, влачащим тоскливую безрадостную жизнь. Я твердо раз и навсегда решила, что желания и планы Альберта станут для меня законом. Ничто в человеческой власти не заставит меня изменить тому, что он решил, чего он желал… и я надеюсь в этом на вашу помощь и поддержку. Это особенно относится к нашим детям — Берти и другим, — чье будущее он так заботливо продумал.

Хотя я слаба и жалка, дух мой крепнет, когда я думаю о его желаниях и планах… Я знаю, вы поможете мне в моей скорби… Мне кажется, что мой любимый, мой бесценный так близок ко мне. Да благословит и сохранит вас Господь. Всегда ваше несчастное, но преданное дитя».

По моему распоряжению комнату, где умер Альберт, сфотографировали. Моя почтовая бумага и носовые платки были с черной каймой в знак траура по маме. Я приказала расширить ее еще на дюйм. Над портретами Альберта висели лавровые венки. Детей сфотографировали у его бюста, имевшего с ним разительное сходство. Все эти мелкие заботы приносили мне утешение. Дядя Леопольд считал, что мне следует переехать в Осборн.

Каким унылым казался Осборн без Альберта! Как мог дядя Леопольд подумать, что я где-то найду утешение! И особенно в Осборне, в его детище, где только благодаря его блистательным дарованиям маленький домик превратился во дворец! Как я могла быть там счастлива? Я нигде не могла быть счастлива.

Я сидела у окна, глядя на море. На подушке, рядом с моей, лежал его портрет. Я горько плакала. Я находила крупицы покоя, засыпая, прижимать к груди ночную рубашку Альберта.

В Осборн прибыл брат Альберта. Это произошло в холодную сырую полночь. Для него было мучительным испытанием пересечь в такую погоду Ла-Манш, но ничего не могло быть мучительнее нашего горя. Мы обнялись и плакали об ушедшем дорогом нам человеке.

23 декабря Альберта похоронили в часовне святого Георга в Виндзоре. Это было только временно, потому что потом его должны были перенести в мавзолей во Фрогморе — на том месте, которое мы с Алисой выбрали сразу после его смерти. Когда-нибудь — как я молилась, чтобы это случилось поскорее, — я лягу там рядом с ним.

Я вспоминала проведенные с ним рождественские праздники, как он посылал за елками в Кобург, и как обычай справлять Рождество с елкой быстро приняли многие англичане; Милый Альберт, как он изменил мою жизнь! И жизнь всех англичан!

Он умер слишком молодым. Сорока лет. Какая трагедия! Такой чудесный человек, который принес столько добра! Я не присутствовала на похоронах, но душой я была там. Траурную процессию возглавлял Берти. О чем он думал, идя за гробом отца? Какое раскаяние он должен был чувствовать?! Если бы Альберт только не поехал в Кембридж…

Мне хотелось возложить вину на кого-то, и я обвинила во всем Берти, хотя в глубине души сознавала, что это было несправедливо.

Я сидела, глядя на серое море. Сейчас начнется заупокойная служба, прогремят пушки, ударят в колокола. Гроб Альберта поместят у входа в склеп. А когда закончится сооружение мавзолея, его перенесут во Фрогмор, в ожидании того дня, когда я присоединюсь к нему там.

Дети всячески старались меня утешить. Но лучше это удавалось Алисе и Беатрисе; Елена, которую Альберт называл Ленхен, и Луиза были замечательны, но у Алисы была особая нежность. Она всегда была такая, с того времени, когда маленькой толстушкой ее прозвали Фатимой. Альфреду было семнадцать. Я немного тревожилась о нем, так как считала, что он слишком похож на старшего брата. Он обожал Берти, пытаясь подражать ему во всем, а когда Берти уехал, то Альфред впал в настоящее отчаяние. Артур мне казался особенно милым, потому что он больше других походил на Альберта. Ему в это время было одиннадцать. Постоянным источником беспокойства по-прежнему оставался Леопольд из-за своей болезни.

Но, помимо Алисы, больше всего для меня сделала маленькая Беатриса, ей было только четыре года. Она была ошеломлена переменой в домашней обстановке и явно хотела вернуть все к прошлому.

Она забиралась по утрам ко мне в постель и обнимала меня. Я думаю, ее подучила Алиса. Она была прелестна своей невинностью. Прижимая ее к себе, я думала о том, что я вынесла, рожая детей, и как я боялась родов.

Больше этого никогда не произойдет. Но с какой готовностью я выдержала бы все, если бы это могло вернуть мне Альберта. Беатриса сидела с торжественным видом, наблюдая, как я одеваюсь.

— Мама, — сказала она однажды утром, — не надевай эту печальную шапочку. Она имела в виду вдовий чепец, который я носила теперь, потеряв своего любимого.

— Мама должна теперь носить ее, Бэби.

— Бэби она не нравится. Бэби не хочет, чтобы мама надевала ее. Я чуть не плакала. Я прижала ее к себе.

— Маме она тоже не нравится.