Жена башмачника

Священник одолжил ей карту. В центре кладбища, под сенью рощицы по-зимнему голых деревьев, были похоронены погибшие в шахтах. Энца шла мимо надгробий, смахивая перчаткой снег, чтобы прочесть имена. Шубич, Калибабский, Паулуччи, Перкович. Эти люди работали в шахтах Махонинга, в шахте Стивенсона в Штутце, на рудниках Берт-Пул, Берт-Селлерс и Хал. Тела католиков везли из Хиббинга и уже здесь служили заупокойную мессу. Семьям в Европу посылали фотографии, но иногда сообщать о случившемся было некому, потому что шахтеры не оставили никаких сведений о близких. Однако останков Карло Ладзари не нашли. Он погиб при пожаре.

Энца наклонилась и протерла надгробный камень.

Она улыбнулась. Надпись на гладком черном граните была выполнена золотом. Энца перекрестилась.

– Энца! – услышала она голос Чиро. Муж торопился к ней по дорожке, лицо его было встревожено. – Мороз же! Монсеньор Шиффер сказал, где тебя найти.

Чиро увидел на полированном граните имя своего отца.

– Что это? – потрясенно спросил он.

– Это я установила здесь камень. Потратила часть денег от продажи его акций. Мне кажется, так было правильно. – Голос Энцы дрогнул, она боялась реакции мужа. – Прости. Я не хотела расстраивать тебя еще больше, поэтому ничего не сказала. – Энца опустилась на колени рядом с надгробием.

– Зачем надгробие, если тело сгорело?

– Потому что он жил. Потому что он твой отец. Я захоронила здесь ящичек с вашими портретами – твоим и Эдуардо, письмом от меня и локоном твоих волос. Падре освятил все это, и несколько дней назад установили плиту. Я ее еще не видела.

Энца посмотрела на мужа и поняла, что на самом деле очень плохо знает Чиро. Она совершенно не представляла его реакцию.

Чиро опустился на колени рядом с женой и заплакал. Энца склонилась к нему и обвила его руками.

– Я всегда надеялся, что это неправда.

– Ты и должен был надеяться. Я бы тоже надеялась.

– Всю жизнь мне говорили, что я похож на него внешне, что думаю, как он… – Голос Чиро сорвался. – Но я никогда не знал его. Помню какие-то мелочи, но не уверен, мои ли это воспоминания. Я так часто слушал рассказы Эдуардо, что будто видел сам то, о чем он говорил. Ведь можно подумать, что взрослому человеку уже не нужен отец, не нужно держаться за мысли о нем. Знаю, с моей стороны глупо было притворяться, что отец может быть жив, но мне так хотелось, чтобы это оказалось правдой. Я так в этом нуждался…

Энца вытащила из кармана лист кальки и карандаш. Попросив Чиро приложить листок к камню, она принялась заштриховывать каждое углубление в граните. Мало-помалу имя ее свекра и даты его жизни возникли на белой бумаге, как палимпсест, как доказательство, что у Карло Ладзари были настоящие похороны. Она аккуратно сложила кальку и спрятала ее в карман, а затем помогла мужу подняться на ноги.

– Пошли домой, – сказала она.

Они покинули кладбище, закрыли ворота. Возвращаясь на Вест-Лейк-стрит, они прижимались друг к другу, чтобы защититься от пронизывающего зимнего ветра. И если бы случайный прохожий увидел их этим рождественским утром, он не смог бы решить – это муж поддерживает жену или она помогает ему держаться прямо.

Энца беспокоилась, успеет ли добраться в Хиббинг до того, как у Паппины начнутся схватки. Поэтому Луиджи заплатил курьеру вперед, чтобы при первых признаках схваток тот поехал в Чисхолм на трамвае – сообщить Энце, что время пришло.

За две недели, предшествовавшие сроку, в окрестностях Железного хребта не выпало ни снежинки. Хотя январские сугробы никуда не делись, морозы не ослабевали и дороги были скользкими от льда, трамвайные рельсы оставались чистыми. Энца смогла бы добраться до дома Паппины за каких-то полчаса.

Когда появилась Стелла, Энца помогала повитухе. К родам других детей ее не подпускали, но к рождению Стеллы Энца уже превратилась для братьев и сестер во вторую мать. Она купала их, кормила, учила читать. Джакомина была настолько уверена в старшей дочери, что полностью доверяла ей детей, разрешая ходить с ними в горы собирать травы.

Рожая Стеллу, Джакомина не кричала. Энца помнила, что в комнате было темно и тихо. Она испытала настоящее благоговение, когда дитя выскользнуло из тела матери и упало на руки повитухе, будто букет цветов.

Пока Паппина кричала и корчилась в схватках, Энца держала ее за руку. Но наконец первенец Латини показался на свет и заорал – прекрасный крупный мальчик. В хиббингской больнице были сиделки, так что Паппина могла позволить себе несколько дней отдохнуть, прежде чем вернуться домой, где Энца уже все подготовила.

Энца погрузилась в хорошо знакомую жизнь семьи, где есть новорожденный. Она собрала колыбель, следила за тем, чтобы Луиджи не голодал, стирала, помогала Паппине помыться, поддерживала в доме чистоту. Сварила большую кастрюлю супа на мясном бульоне – с томатами, разными корешками и перловой крупой, чтобы Паппина могла набраться сил. У Энцы кружилась голова при мысли, что однажды Паппина сделает то же самое для нее.

Через пять дней Энца вернулась в Чисхолм. По дороге она с улыбкой смотрела в окно и думала, что ни от чего женщина так не устает, как от ухода за ребенком. Войдя в лавку, она улыбнулась мужу.

Чиро отложил инструмент:

– Как юный Джон Латини?

– Почти десять фунтов, доказательством чему моя больная шея, – рассмеялась Энца.

– Дитя Валентинова дня, – расплылся в улыбке Чиро.

– Тебе нужно посмотреть на него. – Энца направилась к лестнице, но вспомнила, что у нее сообщение. – Луиджи просил тебе передать, что у ребенка маленький нос. Он сказал – ты поймешь.

– Va bene! – Чиро расхохотался шутке, понятной лишь двоим.

– Он здоровый мальчик, какой бы нос у него ни был, – заверила мужа Энца.

– Ну, значит, вся эта прорва молока, которую Паппина выпила, того стоит.

– Хорошо бы завести корову, – заметила Энца.

– И куда ты ее денешь? Заднего двора у нас хватит разве что на грядку с томатами.

– Это может быть совсем маленькая корова…

– Неужели ты… – Чиро оглядел Энцу, ища в ней признаки той пышности, что свойственна понесшей женщине. Энца ничуть не изменилась, прекрасная как всегда. Вот разве что поза, рука на животе…

Энца кивнула, подтверждая его догадку.

Дитя медового месяца.

Дитя первой брачной ночи.

Энца зачала своего ребенка где-то между Паоли, штат Пенсильвания, и Крестлайном, штат Огайо, в вагоне поезда «Бродвей Лимитед», направлявшегося в Чикаго.

Чиро вскочил, обнял жену, приподнял в воздух:

– Я не смогу стать еще счастливее!

Сердце Чиро наполняла неописуемая радость. Он и не представлял, что бывает такое счастье. Мгновение чистого ликования. Ребенок был его сокровенной мечтой. Чиро вспомнил, как когда-то представлял будущую семью, жену и детей, – еще до того, как встретил Энцу, – представлял дом, который построит для них в Вильминоре. Но эти мечты потеряли всякое значение – теперь, когда они воплотились в реальность. Он так сильно любил свою жену и ребенка, уже жившего внутри нее, что чувствовал, как в его душе разгорается прежде неведомый огонь, пламя честолюбия.

3

Билет на поезд

Un Biglietto per il Treno

Лето в Миннесоте оказалось столь же чудесным, что и лето в Итальянских Альпах. Озеро Лонгийр сверкало как сапфир, отражая безоблачное небо цвета марокканского шелка. Горизонт окаймляли вечнозеленые деревья, а заросли пестрели первыми цветами сладкой ежевики. Утром по воде разносились крики гагар, окликавших друг дружку с противоположных берегов.

Энца распахнула все потолочные окна в доме. Последние недели своей беременности она словно вила гнездо. Перемыла каждое окно, отскребла полы и довела до совершенства детскую. Сшила приданое для младенца – из снежно-белой замши и мягкого хлопка. Прошила конверт лентами из белоснежного шелкового поплина, а подкладку для капюшона сделала из атласа. Чиро сколотил кроватку и тоже выкрасил ее в белый цвет. Стены он покрасил в полоску, чередуя кремовый с песочным, чтобы создать эффект обоев. Подобный прием Энца переняла у декоратора Метрополитен-опера, Нейла Мацелла.