Солнце над Бабатагом

— Да. Тяжело было, — сказал Вихров. — Ну что ж товарищи, не вредно будет часик поспать. Как ваше мнение?

— Присоединяюсь, — согласился Седов. — Только сначала пойду посмотрю, как там наши ребята…

Лихарев сидел на большом камне близ юрты, держа на коленях смуглого мальчика в голубой тюбетейке. Мальчик этот сосал кусок сахара, полученный им от Лихарева, и посматривал наивными, полными блеска глазами на бойцов, которые снимали и вьючили к седлам шинели. Кто мог предположить, что на коленях Лихарева сидит в эту минуту будущий ученый, будущий ректор Таджикского университета? Он был неграмотен, как и весь его народ.

Как тебя зовут? — спрашивал Лихарев.

— Закир, — ответил мальчик, болтая ногами.

— Учиться хочешь?

— А что это такое — учиться?

— Читать и писать. Вот так-.— Лихарев вынул из сумки карандаш и бумагу. — Смотри. Вот я написал твое имя. Так хочешь учиться?

— Хочу…

— Товарищ комбриг, басмачи… Вон с гор спускаются, — показал подбежавший Алеша.

Спустив мальчика, Лихарев встал.

Из ущелья, с противоположной стороны котловины, бесконечной вереницей выезжали всадники в чалмах и халатах. Они казались совсем крошечными отсюда, но Лихарев, обладавший прекрасным зрением, хорошо видел переднего всадника с большой черной бородой.

«Как они могли появиться отсюда? — недоумевал Лихарев, — По этой дороге должен подойти шестьдесят второй полк».

Всадник с черной бородой вихрем взлетел на курган, сложил ладони и крикнул:

— Э-э-эй! Уртаклар! Локайлар ярдамга киляпти!

— Так это же локайцы. Добровольческий отряд, — догадался Лихарев. — А вот и 62-й полк за ними, — добавил он, увидев появившуюся колонну кавалеристов в защитных фуражках.

Чернобородый командир подъехал к Лихареву, спешился, и, назвавшись Саттаром, обеими руками пожал руку комбрига.

Мимо них потянулась колонна. Это ехали лучшие всадники Восточной Бухары. Их загорелые лица с чуть скошенными глазами были полны горделивого достоинства и суровой решимости. Бойцы, столпившись, во все глаза смотрели на них.

— Хороши ребята, — выразил Сачков общую мысль. — Ну, теперь басмачам крышка, весь народ против них…

Подождав подхода 62-го полка, Лихарев приказал дать ему полный отдых. Через три часа бригаде предстояло выступить на Хазрет-Бобо по следам Ибрагим-бека.

Маринка и Лола сидели на ковре под тутом в гостях у Сайромхон. Тут же находилась Олям-биби и еще две девушки в цветных рубашках до пят.

— Значит, ты смело к нему подошла? И он не заругался! — допытывалась Олям-биби у Сайромхон.

— А зачем его бояться? Он хороший человек.

— А ты что ему сказала?

— Что сказала? Что мне нужно, то и сказала. Братик, говорю, не могу жить со стариком. Найдите мне мужа, хоть бедного, но молодого.

— Ну а он?

— Подумаю, говорит. А о чем он хочет думать, не знаю. Тут и думать нечего. Вон какие у него есть хорошие ребята из наших… Я бы еще с ним поспорила. Но уж очень хорош. Как поглядел, так у меня сердце оборвалось. Глаза светлые, а смотрит, будто насквозь видит.

— Сайромхон, вы уверены, что он может вам помочь? — спросила Лола с грустной улыбкой.

— Он обещал подумать. Только нужно, чтоб он скорее думал. Мне ждать нельзя. Рахманкул меня до смерти забьет. Вы знаете, девушки, — Сайромхон понизила голос, — Рахманкул басмач. Вчера ночью два человека привезли ему полные хурджуны серебра. Я подслушала, Все пойдет басмачам. И четыре лошади на конюшне тоже пойдут басмачам. Жаль, что уехал большой командир. Я бы ему сказала.

— А ты скажи военкому Башкату.

— Башкату больной. Его чуть не убили.

— Я ему скажу, — предложила Лола.

— Скажи, джанечка, — попросила Сайромхон. — Да не только про Рахманхула скажи. Тут все баи помогают басмачам. Я слышала. И Назымджан, и Пирмат, и Абдукарим. Все они басмачи.

— Девушки, как это называется, что аскеры построили? — спросила молодая женщина в желтой рубашке.

— Это театр, — сказала Маринка.

— Театр? А что такое театр?

— Ну, там представляют, поют, показывают разные забавные истории. Музыка играет.

— Это интересно?

— Очень.

— Рахманкул говорит, — шайтанская затея, — сказала Сайромхон, — Говорит, кто будет смотреть, тех аллах накажет.

— Он чувствует, что в театре будут про него рассказывать.

— Про него?

— Да. И про других баев, как они бьют своих жен и обижают дехкан. Скоро в театре будет представление.

— Вот бы пойти посмотреть!

— Нас не пустят, — сказала Олям-биби.

Маринка посмотрела на нее своим серьезно-задумчивым взглядом.

— Кто не пустит? Красноармейцы? — спросила она.

— Нет, что вы! Наши отцы нас не пустят.

— А по-моему, так, девушки! — воскликнула Сайромхон. — Надо сговориться и пойти всем вместе. Что они нам сделают, если мы все вместе пойдем? Вот Марин-хон и Лолахон говорят, что мы, женщины, такие же люди. Они верно говорят. А что мы видим, кроме работы? Ничего! Мы тоже хотим жить!

— Я пойду с вами, — сказала Олям-биби.

— И я тоже, — подхватила девушка в желтой рубашке.

— Ну вот и хорошо, девушки, — сказала Сайромхон. — Теперь надо подготовить остальных наших подруг, — и шайтан возьми всех этих баев! Что мы — хуже? — Лола встала.

— Ты куда, дорогая? — спросила Маринка.

— Пойду домой. У меня здесь болит, — девушка показала на сердце.

— Вместе пойдем.

Они попрощались с подругами и вышли на, улицу.

За снеговыми горами пылал ярко-багровый закат. Снег искрился, сверкая мириадами блесток. Срлнце быстро садилось, и на смену потокам плывущих лучей опускались густые синие тени.

Внезапно с гор налетел резкий ветер. Зашумели деревья. Повеяло холодом… Вдали загремел гром. Затягивая небо, из-за гор потянулась большая черная туча.

На ее рваных краях еще некоторое время отражались огненные блики лучей. Потом они, в последний раз вспухныв, погасли, и мгла опустилась на землю. Упали первые капли дождя.

«Странно», — подумала Лола, — как поздно гроза». Сердце ее сильно забилось, и девушку охватило тяжелое чувство тоски…

Выступив из урочища Чагам, Лихарев двинулся на юг, к перевалу Хазрет-Бобо. Вокруг поднимались зеленевшие горные кряжи, местами словно вспоротые огромным плугом, обнажившим буро-красные пласты суглинка. Среди этих пластов, как по ущельям, бежали ручьи горько-соленой воды.

Хотя было только начало апреля, но солнце сильно палило, и трава на высоких местах начинала желтеть. Лихарев знал, что пройдет еще несколько дней — трава поблекнет, сгорит, и на ее месте вырастут жесткие, с острыми шипами колючки. Но пока жизнь еще кипела вокруг: жужжали мухи, звенели комары, блестя прозрачными, как слюда, крылышками летали стрекозы, трещали кузнечики, стрелой проносились жуки, в фисташковых рощах слышалось щебетанье птиц.

В безоблачном небе парил беркут. Он описывал широкие круги над горами, опускался, взлетал и вдруг, сложив крылья, камнем ринулся вниз.

— Глядите, Федор Кузьмич, кого-то поймал, — заметил Климов, показывая на орла, который, держа в когтях какой-то бурый комочек, летел над горами.

Лекпом не ответил. Его морил сон, и он кивал головой, вздрагивал, просыпался, выпрямлялся в седле и вновь засыпал, словно проваливаясь в теплый туман.

Над лежавшим глубоко внизу кишлаком Ак-Мечеть дорога раздвоилась. Лихарев направился по левой дороге, идущей над долиной реки. Это решение было вызвано тем обстоятельством, что Ибрагим-бек, двигавшийся правее, мог загрязнить воду во встречавшихся на пути ямах-водохранилищах.

Дорога шла на большой высоте, местами превращаясь в узкую тропинку, вьющуюся над самой рекой. Отсюда была хорошо видна долина реки, берущей начало в масивах Гиссарского горного кряжа. Кафирниган, то есть явольское чудовище», — так называлась река.

Это название как нельзя более подходило к ней. Стоило пройти в горах сильным дождям, как Кафирниган разливался и, превратившись в могучий поток, с оглушительным ревом нес в Амударью свои бурные воды…