Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод

Он был прав. Неподалёку от митрополичьего подворья думные дьяки Михайлов и Васильев, срывая глотки, поочерёдно принялись читать грамоту государя, присланную москвичам. Те же слова, что и в послании к думе и митрополиту, услышали посадские, но вот на них опалы государь не клал, на простой народ у него ни гнева, ни опалы не было!

Первые минуты, пока дьяки читали послание, толпа безмолвствовала, но постепенно то там, то здесь кто-то выкрикивал и свои слова вины боярам. Перекрикивать людей становилось всё тяжелее. Когда же, почти сорвав голос, Васильев гаркнул про то, что опалы на люд московский у царя нет, толпа взвыла в едином порыве:

   — К митрополиту идти надобно!

   — Государь нас покинул!

   — Погибнем!

Со всеми вместе кричали и два родича, случайно оказавшиеся в Москве в беспокойное время, — Микола и Антип.

Митрополит оглядел сидевших вокруг него людей. Они уже тоже не могли молчать, даже не понять, кто начал первым, но со всех сторон раздавались голоса:

   — Пусть государь не оставляет государство!

   — Ежели повинен кто, то пусть казнит злодеев!

   — В животе и смерти нашей волен Бог и государь!

   — Идти челом бить и просить царя...

Если и были те, кто против, то молчали испуганно. Кто посмел бы подать голос против Ивана Васильевича, слыша возгласы бушующей толпы за окнами?

Митрополиту пришлось выйти к москвичам. Оглядев море голов и тысячи поднятых рук, он понял, что всё будет сделано так, как захочет Иван Васильевич.

   — Чего хочет люд московский?

Ответом ему были выкрики:

   — Просить государя вернуться в Москву!

   — Чтоб не бросал нас, не сиротил, грешных!

   — Пусть только укажет злодеев и изменников — сами их истребим!

В толпе стоял тот же служка, что приносил книгу перед отъездом царского поезда, и кричал вместе со всеми. Это казалось единственно правильным — бить челом и плакаться государю, виниться, в чём и не виновны, только чтобы вернулся на царство, не бросал своих людишек, не сиротил...

В стороне билась и рыдала какая-то баба, умоляя ехать в Слободу немедля. Её успокаивали как могли. В другое время досталось бы дурёхе по спине кнутом, чтоб не голосила зря, а нынче даже мужики смотрели с уважением: вишь как убивается, сердешная... Выкрики становились всё решительней, ещё чуть, и москвичи всей толпой отправились бы в Слободу, несмотря на крепчавший к вечеру мороз. От приезда Поливанова прошло не так много времени, а Москва пришла в немыслимое движение: пустовали лавки, приказы, суды, караульни... Всем было не до своих дел, решалась судьба государства!

С трудом удалось привести толпу к разумному решению. К государю в Александровскую слободу отправили посольство. Митрополит остался в ходившей ходуном Москве, вместо него посыльных от духовенства возглавили Чудовский архимандрит Левкий и Новгородский архиепископ Пимен. От бояр отправились руководители думы князья Иван Бельский и Иван Мстиславский. С посольством пошли и многие купцы и посадские. Наказ московского люда был единодушным — бить челом и плакаться, моля государя вернуться!

Служку, конечно, с собой не взяли, нечего ему там делать, но он вместе с огромной толпой провожал посольство далеко за городские ворота. Рядом с конём Мстиславского, схватившись за его стремя, долго бежала какая-то баба, всё уговаривая отмолить у государя прощения люду московскому. Боярин дёргал ногой, пытаясь освободиться, но женщина не отставала. Сказать что-то против Иван Фёдорович не рискнул, бабу поддержали слишком многие. Наконец она споткнулась и выпустила стремя из рук. Мстиславский не стал оглядываться. Бабёнку подняли, оттащили в сторону, помогли отряхнуть с одежды снег и грязь, поправить сбившийся плат. Никто не осуждал непутёвую за такую вольность. Она сидела на подвернувшейся колоде и всё твердила, растирая слёзы грязной рукой:

   — Сумеют ли? Отмолят ли?

Кто-то уверенно ответил:

   — Сумеют! Не бросит государь людишек своих!

Со всех сторон поддержали:

   — А что на бояр опалу наложил, так заслужили небось.

Кто-то рассмеялся:

   — Ага! Их на хлеб и воду посадить, чтоб зады толстые потощали, тогда смуту замышлять не станут!

Шутка разрядила тревогу, раздались смешки:

   — А у боярина что седалище, что морда — одно шире другого!

   — Во, во! Пущай государь по ихним седалищам кнутом и пройдётся!

   — А мы поможем!

Сколько вёрст от Александровской слободы до Москвы? Всего-то ничего. Поливанов уехал ещё с утра. Что же так долго нет ответа? Наступила ночь, но государь не только не собирался ложиться почивать, но и ничего не ел, только пил клюквенный взвар и молча вышагивал из угла в угол. В Слободе повисла напряжённая тишина, все боялись не только слово сказать, но и кашлянуть. Ходили на цыпочках, говорили шёпотом.

Хуже нет ждать да догонять... Государь ждал. Ждал и думал. Правильно ли сделал, бросившись вот так — точно в омут с головой, не оставив себе выхода? Опасная игра может привести к чему угодно...

Конечно, Иван Васильевич лукавил даже сам с собой, он оставил выход. Ведь готово отречение, а в нём всё в пользу наследников — царевичей Ивана и Фёдора. Старшим остаётся Иван, Фёдор удельным князем. Большое количество слов потратил государь, чтобы объяснить сыновьям в своём завещании, как жить дружно, не чинясь один перед другим, как править, чтобы не развалить государство...

Но сейчас думалось совсем не о том. Царевичи малы, потому передача им власти только для отвода глаз. Не собирался Иван Васильевич так просто сдаваться, но и оставлять всё как есть тоже не собирался. Как повернёт люд московский? Иван Васильевич помнил 1547 год, когда возмущённые москвичи едва не уничтожили всё его семейство. Тогда молодого царя с его супругой спас Сильвестр. Сейчас Сильвестра не было, да и не нужен такой государю, он сам себе волен!

Иван Васильевич точно переходил бурную реку по тонкой жёрдочке. Чуть влево-вправо наклонишься — и полетишь вниз! Сможет ли удержаться? Как решит Москва? Чью сторону примет? Не слишком ли он рисковал, объявляя об отречении от престола? Вдруг его примут? Не только собой рисковал государь, но и своими сыновьями, самим родом своим. До чего же трудно быть живцом!

Снова невыносимо болела голова, точно её кто сжимал огромными клещами. Ныло слева под рёбрами, тяжело дышалось, не переносили яркого света глаза... Но Иван Васильевич никому не мог даже показать, что недужен. Нет, никто не должен это знать и видеть! Снова и снова клал государь поклоны, разбивая лоб до синяков. Молил о себе, о сыновьях. Не спал ночь, вышагивая по опочивальне. Забыты пиры, жена Мария, забыт Федька Басманов. Только одна дума гложет государя: что будет?

Скуратов уверял, что ведает обо всём, что творится в Москве. Но то в Москве, а есть ещё Старица, есть Новгород... Вдруг Георгий там? Кто стоит за его спиной? Знать бы заранее, всем снёс бы головы давным-давно!

Страшные мысли заставляли едва ли не рвать на себе волосы. Как мог он до сих пор не проверить могилку, не допросить с пристрастием монахинь, не выведать всё подробно?! Оставалось надеяться только на себя и ещё на верного Малюту. И при этом никто не должен не только знать, о чём думает государь, но и догадаться, что он знает тайное... Иван чувствовал себя охотником, сидящим в засаде. Но иногда появлялась мысль, что на самого этого охотника наведён лук и на тетиву положена стрела. Кто же за кем следит, кто выстрелит первым?

А в Москве после отъезда посольства в Слободу спокойней не стало. Город бурлил, из уст в уста передавались слова завещания государя: «...тело изнемогает, болезнует дух, струпья телесные и душевные множатся...» Не бывшие в тот день на площади не могли поверить. Те, кто своими ушами слышали дьяков, читавших царское послание, снова и снова пересказывали, тоже с трудом веря собственным словам.

   — Да неужто государю так худо? — сокрушался мужичонка в куцей шубейке и драной шапке.