Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Пургас доносил Васильку о негожих речах и великой безделице попа. «Что ты меня гробами пугаешь? – накинулся на него неблагодарный Василько. – Мне и без них тошно!» Ну как с таким злобным господином сотворить добрую братчину?

Вскоре учинилась иная замятия. Однажды Аглая, подбоченясь и ехидно скалясь, спросила Пургаса: «Придел-то невелик, поди все не уместимся… Али без женок хочешь учинить гостьбу толстотрапезную?» Пургас на такие ее речи подосадовал и отмахнулся: «Иди своей дорогой! Не мешай добрым людям в горячий и скорый канун!» Но на другой день уже другие женки стали досаждать его. И Пургас смутился. Знал, что во Владимире пировали без женок, но припоминал, что удалое гостевание учинялось и с женками.

Он был не прочь, чтобы на братчине и женки пребывали, он бы сел тогда подле Янки и все за локоток ее трогал, шептал ей на ушко любительные глаголы и в чару ее пива подливал, но придел и для мужей был тесен. «Как бы мне не осрамиться?» – испугался Пургас и побежал к Васильку. «Почто нелепицами своими отвлекаешь от глаголов божественных?» – пенял ему Василько и с укором тыкал пальцем в раскрытую книгу. Пургас пошел к Дрону. Староста сопел, закатывал очи и разводил руками: «Бес его знает: с женками или без них?.. – после длительного раздумья признался: – По мне лучше без них, шума меньше». Поп глаголал прямо и твердо: «Не можно женок на братчину пущать! Учинится тогда вертеп велик. Не моги этого делать!» Пургас покорно согласился, но пожаловался, что женки своими просьбами извели его вконец. «Иди с Богом, сын мой!» – ответил поп. «Бес с тобой!» – мысленно огрызнулся Пургас и пошел прочь.

Ему сделалось грустно. Не так он представлял свое ключевание. Вместо того чтобы повелевать, он сам повелеваем, и не только господином, но и попом, да и Дрон иной раз молвит с ним свысока. Пургасу захотелось напиться, и он направился в старую мыльню.

Глава 22

Уже перед дверью он услышал голос чернеца и разозлился, подумав, что Карп опять сидит в мыльне. Пургас в сердцах рванул на себя дверь, влетел в мыльню и застыл как вкопанный. Он увидел того, кого менее всего ожидал увидеть. На лавке сидел, широко расставив колени и склонив голову, сам Василько. В руке он держал деревянную чашу.

Василько поднял голову и лениво посмотрел на застывшего ключника. Подле Василька, на лавке, лежал его колпак – из-под распахнутого кожуха алела свитка. В мыльне было душно и влажно, в ноздри Пургаса бил приторно пьянящий пивной дух.

– Вот и Пургас пожаловал! – раздался голос чернеца. – Садись, испей с нами пивца.

Из мрака на тускло освещаемую одной свечой середину мыльни вышел улыбающийся чернец. Он был красен, влажные волосы на голове и бороде торчали по сторонам, невольно приковывая взгляд ключника. «Неужто презрел заговенье?» – подивился Пургас, потому что давно не видел чернеца хмельным.

– Что стоишь, как идол? Садись! – прикрикнул на холопа Василько.

Пургас поспешно опустился на скамью и принял из рук чернеца наполненный пивом ковшик. Он пил пиво маленькими глотками, посматривая то на Василька, то на Федора.

Чернец наблюдал за пьющими с видом человека, от души угощавшего товарищей и испытывавшего потому нескрываемое наслаждение.

«Какой бес принес его сюда?» – недоумевал Пургас, подразумевая Василька. Василько уже который день не покидал горницы, а тут приплелся в мыльню и запросто беседует с чернецом, которого недавно так одернул, что Федор бежал с горы без задних ног.

После недоброго гостевания чернеца Василько наказал Пургасу разузнать, впрямь ли тот живет у Карпа, и если живет, то сколько ден? «Живет чернец у Карпа, почитай, третий день. Мне о том Аглая и дьячок поведали», – сообщил господину Пургас. Василько на такие речи ключника призадумался, затем раздраженно отмахнулся, будто от мухи назойливой.

Пургас решил, что Василько или не терпит чернеца, или опасается его. Когда чернец стал варить пиво, он строго-настрого наказал Федору из мыльни не вылезать. «Не ровен час, попадешься на глаза господину», – пугал он покорно молчавшего чернеца.

– Слышал, Пургас, недобрую весть? – спросил Василько.

Пургас в другой раз изумился, потому что господин давно не обращался к нему так просто и без раздражения. Не успел он ответить, что ни плохих, ни хороших вестей не слыхивал, как Василько сообщил:

– Татары посекли рязанские полки и обложили Рязань кругом.

Пургас не тотчас определился, как ему отозваться на эту весть. Его более всего сейчас докучала братчина (вот о чем он сейчас говорил без умолку), а в Рязанской земле ему жалеть некого, он ту землю не видывал, да и слыхивал о ней редко.

– Поди, много рязанцев полегло! – вот и все, что смог вымолвить Пургас. Василько пытливо посмотрел на Пургаса: либо допытывался, прям ли Пургас, либо дивился непониманию холопом последствий той далекой рати.

– Испей с нами, Федор, пивца! – обратился он к чернецу.

– Не могу, свет Василько: пост на дворе! Настанет пресветлое Рождество – тогда и выпью добрую чашу, – заверил Федор.

Василько со стуком поставил чашу на лавку и, поднявшись, зашагал по мыльне. «Шалый он какой-то ныне», – отметил про себя Пургас. Если бы Василько кричал, срамил, раздражался, понятно, но было в поведении Василько что-то это новое, и потому Пургас невольно насторожился.

Василько остановился подле Пургаса, повесил голову и задумался.

– Не возьмут татары Рязани! – брякнул Пургас, не потому что был уверен в крепости рязанского града, а потому, что желал порушить установившуюся в мыльне и тяготившую его тишину.

– Вот и я говорю: Рязань – град обширный, зело крепкий, стены у него высокие, рвы глубокие, валы крутые. А подле града много оврагов, широких да обрывистых. Я в той Рязани бывал, – охотно и поспешно поддержал Пургаса чернец.

«Где тебя только не носило? – подивился про себя Пургас. – Даже в Рязани побывал».

– А я не был в Рязани, – с сожалением поведал Василько и обратился к Пургасу: – Ты не вздумай меня на братчине подле попа сажать. Чтобы сидел я за опричным столом, а попа усади вместе с крестьянами.

Пургас без промедления заверил господина, что опричный стол для него уже приготовлен. Пургас возрадовался, что Василько упомянул о братчине. Ему захотелось поведать о своих великих мытарствах, и он рассказал о желании посельских женок участвовать в трапезе и о том, что поп запрещает им быть на братчине.

– Поп упрям и неразумен, – сказал Василько. – В его деле женки – великая опора. Через то коварное племя он может все село, все деревеньки и починки видеть насквозь, знать, кто чем дышит, что сказывает и думает. А он, по своему неразумению, тех женок от себя отводит.

«Витиевато глаголет Василько», – подумал Пургас.

– Верно сказываешь, господин! – поддакнул чернец. – Через их болтливые языки поп до всего дознаться может.

– Делай и для женок стол обильный, – наказал Василько, – только не в приделе, а либо у Аглаи, в дворской избе, либо у дьячка. Будет поп упрямиться, скажешь ему, что я так велел. Пива-то у тебя, Федор, на женок хватит? Думается мне, что им пива поболее, чем крестьянам, потребуется. Он ведь сегодня, Пургас, великое дело сотворил: пиво сварил.

– Истину речешь, свет Василько! – воскликнул чернец. – Как плотник радуется, добрые хоромы срубив, как гончар доволен, нехудой кувшин слепив, как рыбак веселится, большую рыбу поймав, так и я, грешный, возрадовался несказанно. И доволен я, что пиво доброе вышло, и по нраву мне, что будет от моего пива христианам утешение… Вы сейчас моего пивца испили, а мне так хорошо стало. Хоть я худой и многогрешный, а все же и от меня польза имеется!

– Мели, Емеля… – с напускной грубостью молвил Василько; он опять сел на лавку и, взяв свою чашу, передал ее чернецу. – Налей-ка еще, Федор, для утешения души.

Федор выхватил из рук Василька чашу и поспешил к печи, подле которой стояли в ряд, как витязи на порубежье, бочонки с пивом. Поднося Васильку полную чашу, изогнулся весь в страстном желании угодить. Затем вырвал еще не опорожненный ковш у Пургаса, наполнил его и поднес холопу, да чуть ли не с поклоном. Сел между пьющими да посматривал на них, сладко жмурясь и растянув свои пухлые и чуть вывернутые губы в довольную ухмылку.