Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

– А чтобы князем быть, надо тоже Божий дар иметь? – спросил Василько.

– А то как же… Нечто мало у нас неразумных князей? Все наши беды из-за них. У нас же князьями становятся не по голове, а от рождения. То, верно, слабоумные люди придумали себе на потребу. Ты у Господа попытай: быть ли княженку честным и грозным государем? Еще в младенчестве крепко высмотри, каков его норов да ум. Тогда и смекай… А то насажали беспутных князей на свою шею и маются, не знают, куда от них подеваться. Ведь удел ему дай, дружину дай, злато-серебро, тиунов и доводчиков тоже дай… и пошло, поехало!

Чернец будто белены объелся. Очи побелели, и нервная дрожь потрясла крупные и влажные губы. Он будто нечаянно дотронулся до больного места и принялся поносить тех, кто когда-то нанес ему рану. Василько же насторожился. Как бы чернеца не подослали его владимирские недруги? Наговорит он сейчас крамольных слов, а затем донесет кому нужно, что Василько его речи слушал и поддакивал. Как на грех у чернеца послух имеется – Пургас.

– Негожие речи плетешь! – повысил голос Василько.

Чернец смущенно посмотрел на Василька, обиженно поджал губы и стал поглаживать бороду.

– А ты что сидишь? – накинулся Василько на Пургаса. – Ступай вон!

– Совсем ополоумел я, – повинился чернец, когда холоп вышел из горницы. Очи его сделались влажными.

Чернец засобирался. Пошли винительные речи, молитвы, поклоны – все спешно, раболепно и виновато; словно опомнился он и горько сожалел о сказанном.

Василько подумал, что плохо верится, что когда-то Федор был володетелем, удалым и хоробрым ратником, а если и был, то через сколько мук и бед надо пройти, дабы опуститься до такого унижения: быть захребетником у скаредного Савелия, у негожего Карпа. Ему сделалось грустно, потому что он ждал этого человека, надеялся услышать от чернеца о былых ратях, а на поверку перед ним предстал многоречивый, назойливый и никчемный монах.

Он сухо, едва заметным кивком головы простился с чернецом и старался поскорее забыть и о своем разочаровании, о том, что ходит по белу свету чернец с большими темными и печальными очами.

Но кроме разочарования еще что-то удручало Василька; он призадумался и понял, что завидует чернецу, который не только много знает, но и много мыслит, и уже построил, судя из его слов, простую и стройную правду человеческого бытия, старается жить по этой правде и потому кажется счастливым.

А он до правды не дошел, все бродят в голове нелепые мыслишки, и страх томит душу. Случись с ним беда – кто пожалеет, кто скажет доброе слово о нем? Никто! А о чернеце скажут; тот же Карп, жена и чада его, да и Савелий – все вознесут бродягу.

Глава 21

Наступил канун Рождества. Мороз спал. На дворе стало тихо, безмятежно. Иной раз падал снег, но как-то нехотя, словно раздумывая, а не прекратить ли ему это ленивое, никому не нужное падение. По ночам на чистом небе высыпали звезды. Они безучастно смотрели на притихшую землю. Иногда, то ли заметя на ее неровной и грешной поверхности занимательное, то ли от скуки, они перекликались между собой, но не дружно и весело, а вразнобой и неторопливо. Люди не слышали их, но видели их мерцание. Вряд ли кого завлекли забавы ночных светил. Да кому они нужны? Их сияние ничтожно, и тепла от них не дождешься.

Только Пургас, пробегая по двору, остановился, задрал голову и некоторое время смотрел на незаметный хоровод холодных и белых огней. Он ощутил непонятный зов с высоты и почувствовал на миг, что будто нет никого и ничего: ни села, ни снегов, ни лесов, ни постылого Василька, ни желанной Янки, ни других людей, ни даже земли под ногами – есть лишь звезды, и он, и бездонная манящая пустота. И надо же такому быть, он не испугался и даже пожелал проникнуть в эту темную загадочную синеву. Пургас отчего-то почувствовал, что ранее был в ее пугающе зовущих глубинах и она настойчиво просит его вновь окунуться в свои беспредельные просторы.

Не время Пургасу заниматься нелепицами. Земные хлопоты враз погнали наваждение – осталась в душе лишь легкая смута.

Пургас совсем забегался в последние дни. Задумал поп учинить братчину, но как лукав и корыстен… Казалось, сам задумал, сам и готовь, но поп свалил все на Василька, который сидит сиднем в горнице, доброго слова не скажет, все косится и рычит. И приходится Пургасу одному тянуть тяжелый и громоздкий воз, называемой братчиной.

Если бы он задумал ту братчину, хлопот бы не было, но тут не поймешь, кто должен собирать ячмень с крестьян, пиво варить, естьбу готовить… Староста Дрон сразу на попятную: «Я ту братчину не учинял, я о ней вовсе не слыхивал». Василько на попа кивает, поп на Василька. Вот и бегает Пургас между ними, как взбесившийся пес. Спасибо чернецу, с ним расшевелили тяжких на подъем крестьян: прикинули, кому ячмень сбирать, кому пиво варить, кому естьбу готовить…

С пивом особых хлопот не было. Старосту Дрона уломали-таки, велено ему с каждого крестьянина взять ячмень по силе. Чернец взялся пиво варить и в помощники себе запросил Карпа.

Чернец сидел безвылазно в старой мыльне и пиво варил да похвалялся, что пиво получилось крепким и пахучим. А вчера прибежала жена Карпа и ну рыдать безутешно, ну причитать, что ее муж который день в избе не появляется и даже ночует незнамо где, оттого стоит на подворье безделица (даже дров наколоть некому), и если бы не чернец, который каждое утро к ним на двор приходит и избу топит да еще ячмень приносит, то сгинула бы она и ее чада от хлада и бескормицы. Женка просила Пургаса вернуть мужа на родное подворье, ругала на чем свет стоит братчину и в придачу срамила треклятое мужское племя. Пургас погнал Карпа домой, а чернецу слегка попенял, что негоже растаскивать по дворам братское зерно.

Более варка пива не докучала Пургасу. Иной раз захаживал он в мыльню и то пиво пробовал, хвалил и рассказывал чернецу, какое пиво варили в славном граде Владимире. Однажды, возвращаясь с очередной пробы, упал и ушибся Пургас, затем всю ноченьку стонал и охал от боли под матерный лай лютого Василька.

С брашной тоже кое-как порешили. Крестьяне обязались курей дать, а Василько – баранов. Поп, по правде сказать, просил заколоть свинью, но как-то нерешительно, и свинью оставили в покое. Хлеба доверили печь Янке, а крестьяне привезли две кади муки, да Василько наказал, что если не хватит муки, то взять ее из господских запасов. С соленьями, сушью и прочей снедью поладили с Дроном почти без препон. Но потом пошло-поехало все вкривь и вкось.

Решили устроить братчину в церковном приделе. Поп бил себя в грудь, божился, что придел уберет, покропит его святой водой и ладаном окурит. Пургас ему поверил и ходил себе спокойно по селу, посвистывал да себя похваливал: «Какой же я пригожий ключник! Как ладно я братчину устроил! Вот сотворим братчину – пойду к Васильку просить дозволения ожениться на Янке».

До Рождества осталось всего ничего, как прибежал на гору Дрон. Сам трясется, простого слова вымолвить не в состоянии, рукой на храм показывает. Оказывается, пошел Дрон в придел, а там… Придел нетоплен, кругом сор, пыль, паутина, пол обвалился, но горше всего, что стоит в одном углу гроб с Анфимом-упокойником, а в другом – еще один упокойник в гробу лежит. Пургас сам в придел бегал и те гробы видел.

Принялись в борзе придел мыть, новые полы стелить. Пургас полсела на скорые работы согнал. Крестьяне и женки шли неохотно, в приделе крестились, смотрели с опаской на мрачневшие по углам гробы. С ними намучились: не знали, куда их подевать; и перед упокойниками срамно, и перед христианами совестно, но не на костях же пировать. Не один день Пургас с Дроном помышляли, кто бы взял те гробы на сохранение до красной весны; в конце концов упросили за хмельное пиво Карпа и иных сельских питухов предать тела усопших земле.

Поп смотрел на сборы со стороны, иногда в придел заходил и советовал, где столы и лавки поставить, Василька хулил при крестьянах: «Я давно ему сказывал, что пришла пора новый храм ставить!», а как узнал, что упокойников без его согласия захоронили, осерчал, грозил Пургасу и Дрону епитимьей и на свежих могилках читал молитвы и кадил.