Светочи Чехии

Это была та самая дверь, в которую входила Туллие, чтобы предупредить о покушении кардинала. Теперь тот же Брода впускал и сопровождал входивших. Но, вместо того, чтобы идти по лестнице наверх, в покои хозяев дома, ночные гости проходили по длинному коридору и в конце его, по каменной лестнице, спускались в погреб.

В большой, сводчатой, низкой зале, где вдоль стен уставлены были бочки и чаны, собралось несколько человек. На длинном дубовом столе, служившем ключнику для разлива вина по бутылям и кувшинам, стояло несколько шандалов с восковыми свечами, а на деревянных скамейках кругом разместились гости. Введя последнего из них, Брода присел и сам на конце стола, предварительно заперев на засов массивную дверь наверху.

За столом, посредине, сидел граф Гинек, а по бокам его Николай Гус, Ян Жижка, Милота Находский, еще три пана, затем священник Ян из Желива и какой-то горожанин, с умным, смуглым лицом.

Вок стоял напротив отца и горячо говорил.

Молодой граф за это время сильно похудел; большие черные глаза его потеряли свое веселое, насмешливое выражение, а рот — презрительную усмешку; вид у него был по прежнему смелый, но угрюмый и даже суровый.

— Привезенные мною вести не сулят ничего хорошего и, как мне кажется, настоятельно требуют немедленного решения. Король настолько восстановлен против нас, что мы можем ожидать лишь самых крутых мер, — насмешливая нотка зазвучала в его голосе. — Вы знаете, что мы окружены шпионами, которые втираются в наши собрания, выслеживают наши действия и подробно, хотя и не всегда правдиво, доносят королю обо всем, что делается. Последнее время Вацлав был так возбужден, пуглив и подозрителен, что оставаться при нем было сущим наказанием! Я только случайно узнал, что гнев его вызван доносом о том, что мы будто бы замышляем лишить его трона и заместить паном Николаем или тобой, Жижка, тоже якобы готовым украсить себя короной Чехии.

Лукавая усмешка появилась на умном, выразительном лице Николая Гуса.

— Нечистая совесть, да страх, — вот что создает подобные пугала, — сказал он.

— Ты совершенно прав, у страха глаза велики, — громко смеясь, подтвердил Жижка. — Но я, во всяком случае, добровольно отказываюсь от королевского венца в пользу пана Николая, который, без сомнения, будет носить его достойнее Вацлава, ибо он — верный сын нашей земли и природный чех!

Горячась все более и более, он продолжал:

— Горе стране, когда ее государь иноземец. В глубине души его всегда гнездится влечение к племени, из которого он вышел, и смутная, но врожденная неприязнь к тому народу, чью корону он носит! Вацлав, — люксембургский немец, — прямое доказательство моих слов! Хотя он, в сущности, и не злой человек и, временами, бывает даже справедлив, а разве он — не чужой чешскому народу, его славе и интересам? Он все путается с Сигизмундом, а тевтонская кровь влечет его к немцам, которые, как саранча, налетели на нашу родину, обвили, как змея, со всех сторон и давят, отнимая у нас кусок насущного хлеба, землю под ногами, наш язык, веру и свободу! Неблагодарный к стране, дающей ему могущество, богатство и почести, он жертвует ее выгодами иноземщине и допускает избиение ее славнейших сынов, как Гус и Иероним! Бейся в его груди чешское сердце, он стоял бы за своих и поддерживал бы нас, а не угнетал. Ведь он отлично знает, что евангельская истина на нашей стороне, и что мы боремся за правду и за вольность родной земли; знает и то, что католические попы — слуги римского антихриста и надежнейшая опора грабителей-немцев, которых они же привели за собой, а те желали бы запрячь нас, как волов или рабов, в свою триумфальную колесницу! И что же? Вацлав все-таки покровительствует негодным попам, а таких людей, как Николай, лишает своих милостей!..

Единственный глаз Жижки злобно сверкал, и руки судорожно сжимались в кулаки.

Ян из Желива побагровел.

— Долой немецкое иго и предателя Вацлава, который чует свою вину перед нами и потому нас боится! Чтобы нас уничтожить, пожалуй, он призовет Сигизмунда с его шайками варваров, — глухим от негодования голосом крикнул он.

— Успокойтесь! Все, что вы говорите, — совершенная правда. У Вацлава нет, и не может быть отеческого чувства к нам! Он против нас, как он был против поляков с литовцами за тевтонский орден, и всегда пожертвует ста чехами за одного немца! А все-таки мы не должны действовать против него, потому что Сигизмунд в тысячу раз хуже, да и народ привязан к старому королю за те крохи справедливости и внешнего расположения, которые тот кидает ему иногда, — спокойно заметил Николай Гус. — Так что лишать его трона не следует, а надо заставить только переменить политику, да удалить из его совета католиков, заменив их людьми, преданными нашему святому делу. А сделать мы можем многое; ведь за нами стоит все крестьянство королевства! Но для того, чтобы помешать замыслам Вацлава, необходимо их знать; поэтому продолжайте, пан граф, и доскажите нам все, что вам удалось узнать.

— В Кунратице меня остерегаются и, при нынешнем расположении духа, король не доверяет никому, даже нашей доброй королеве; поэтому не особенно-то легко быть обо всем осведомленным, — начал Вок. — Но все-же я узнал из достоверного источника, что Вацлав получил от брата письмо, после которого долго совещался со своим подкоморником, Яном Лазаном, и решил преобразовать городские советы Старого и Малого города, подобно тому, как это было в Новом городе, т. е. заместив наших „магометанами”

— К тому, что сообщает пан граф, я могу дать некоторые пояснения, — вмешался молчавший до того горожанин. — Один из моих приятелей служит писцом у Лазана и передавал мне, что преобразование городских советов действительно готовится, а против нас будут приняты строжайшие меры. Вчера уже ученики изгнаны из гуситских школ, которые переданы католикам; нам будут воспрещены публичные процессии и даже всякие религиозные собрание, а немцы…

— Как? Нам воспретят процессии? Пусть-ка попробуют и горько в этом раскаются! Я назначил на воскресенье крестный ход, и он состоится, клянусь вам! — не выдержал взбешенный Ян из Желива.

— Успокойся, успокойся, отец Ян! Будь уверен, что твоя процессия состоится, но дай же Петру Кусу досказать, что ему известно о немцах, — нетерпеливо остановил его граф Гинек.

— Я знаю, что Лейнхардты подговаривают своих вызвать столкновение в воскресенье, — продолжал Кус, богатый торговец мясом и преданный гусит. — У горожан-немцев уже происходили совещания; мясники и пивовары согласились произвести беспорядок, а эта старая собака, Кунц, сносится с судьей Никлашком, который, как настоящий католик, дальше своего Рима ничего не хочет знать и поощряет к доносам чешских предателей, сидящих у нас в городских советниках. Воскресенье — день будет бурный, о чем я и хотел вас предупредить.

— Спасибо за драгоценные сведения, — сказал Жижка. — Мы примем меры, и заговорщики не захватят нас врасплох! Я предлагаю вам, братья, чтобы все наши были вооружены и готовы к самозащите; а чтобы показать, что враги нам не страшны, мы пойдем к ратуше и потребуем от городского совета выпустить на свободу тех несчастных, которых они забрали несколько дней тому назад, под тем предлогом, что они будто бы производили беспорядки.

— Да, да! Прекрасная мысль, Янек, — поддержал Вок. — В числе задержанных находится мой бедный старый Матиас, и я хочу освободить преданного слугу покойной жены, взятого только за то, что он защищал одного из наших от кучки соборных служек.

— Мы его добудем! А теперь, друзья, обсудим необходимые меры; дела впереди много, а у нас в запасе один только завтрашний день, — оживился Жижка, которого жажда деятельности воодушевила и преобразила.

Все пододвинулись к нему и продолжали совещаться вполголоса.

Когда, час спустя, главари гуситского движения разошлись, у них уже был выработан подробный план действий.

День воскресенья, 30 июля, выдался ясный и жаркий. Задолго до начала обедни, вереницы богомольцев тянулись к церкви Девы-Марии Белоснежной, предоставленной утраквистам, по декрету короля. Внимательный наблюдатель, может быть, удивился бы малочисленности женщин в этой толпе и мрачному, озабоченному виду горожан и ремесленников, которые поголовно все были вооружены: кто мечами и кинжалами, кто дротиками и копьями, а кто и просто палками.